Слабая, сильная, твоя…

Мы сняли небольшой дом с мебелью в предместье (там живут люди с хорошей деловой репутацией), наняли кухарку и горничную. Чем целый день занималась кухарка, я не знала. Мы почти не ели дома. После легкого завтрака ехали в офис, обедали в городе, и два вечера в неделю посвящались деловым ужинам в ресторане. Это не было развлечением, это было работой, подчас весьма изматывающей обязанностью улыбаться и не путать вилки.

Жизнь с любимым мужчиной давалась мне нелегко. Однажды я пошутила, что если бы у Мира была дверца, его можно было бы держать в доме вместо холодильника. Возле него было одиноко. Раньше я проводила с ним слишком мало времени, чтобы это заметить. Всегда озабоченный своими важными делами, он что-то прокручивал в мозгу, витал мыслями в необозримых перспективах, взвешивал, оценивал и подсчитывал. А я была обычной женщиной, мечтавшей о любви, о том, что мои чувства будут разделены, моя преданность будет оценена, моя страсть найдет утоление.

Я приказывала себе не думать об этом, не ждать чуда, но так сразу подчиниться жестокому приказу сердце было не в силах. Уже в первый год в моей замужней жизни бывали бессонные ночи, полные желания и боли. Никакой алкоголь не мог залить плотской жажды таких ночей. Утром я выходила из спальни с красными глазами, раздраженная, но с улыбкой на искусанных губах. И я была счастлива тогда! Все же утром я встречала Мира и проводила с ним целый день. И нас не разделяла другая женщина, и были редкие минуты физической близости, и были часы духовной близости. Пусть они не совпадали, но ведь были!

Иногда, правда, Мир приглашал меня просто погулять по городу, походить по Парижу, поглазеть на витрины и людей, постоять на мостике через Сену, опершись о зеленые литые перила, заглянуть в глубь мутной воды. Съесть пухлую булочку на ходу или посидеть с чашкой кофе в бистро, где-нибудь в центре. Мне нравились эти вылазки, нравилось, что Мир топал рядом со мной такой расслабленный, в потертых джинсах, смеялся каждому слову, дурачился, фотографировал меня, специально подлавливая смешные, неожиданные ракурсы. Редкие островки беззаботности в море работы. Редкие ценные минуты настоящей близости. Очень редкие.

Он был особенным, необыкновенным мужчиной. С ним нельзя было выработать стереотип поведения, им нельзя было манипулировать, используя обычные женские штучки. С ним было хорошо и трудно.

Дни неслись перед глазами, один за другим, с бешеной скоростью. Они складывались в недели, в месяцы, в годы. Работа отнимала все дни. Но были еще и вечера. После вечерней лекции по экономике и ужина, если это был домашний вечер, Мир усаживался в кабинете перед компьютером и рылся в Интернете. Днем ему было некогда, а вот вечером — в самый раз. Не на меня же смотреть, в самом деле! Да и мне надо было отдохнуть. Я удалялась в спальню с бокалом вина и пепельницей. Часто Мир оставался ночевать в кабинете, но обижаться было невозможно: ведь я сама хотела с ним жить. Он не набивался, и надо было мириться со всем.

Если Мир считал, что я хорошо поработала или вообще все хорошо, он благодарил меня в постели. Как будто выдавал грамоту за трудолюбие. Я стала учиться не придавать большого значения суррогату любви.

Однажды, в чудесное весеннее воскресенье, Мир вывез меня погулять в сад Тюильри. Там, среди скульптур и фонтанов, он задал мне абсолютно убийственный вопрос:

— Скажи, а как это — любить?

Я покосилась на него. Мир шел рядом со мной, и вроде бы ничего не происходило, только впервые стало явным глубокое различие между нами. Я живу только для него. У меня нет больше ни родных, ни близких, ни любимых, кроме него. У меня нет никаких своих дел. Я никто и звать меня никак. Вот скажи он сейчас: «Прощай, ты больше мне не нужна!» или просто: «Ты уволена!» — и мне будет некуда идти.

«Он и есть весь мой мир», — скаламбурила я сама для себя.

Мир решил, что я не поняла вопроса.

— Ну, что ты чувствуешь со мной?

— Наверное, боль. Только это хорошая боль.

— Может, ты мазохистка? — Он уже улыбался, но, видимо, решил разобраться до конца.

— Может, тебе бы это понравилось? Я уже думала об этом, давно… Вообще — нет. А к чему эти вопросы?

— Так тебе больно, но ты хочешь еще?

— Наоборот, я не хочу еще. Я просто жду, когда это пройдет.

— Как это?

— Ты мог бы меня полюбить когда-нибудь, я могла бы тебя разлюбить когда-нибудь.

— Я все никак не привыкну, что ты это серьезно, — сказал он в сторону, будто обращался к кому-то третьему. — Неужели ты и вправду так меня любишь? За что?

Я улыбнулась. Разве это можно объяснить? Глядя ему в глаза, ответила:

— За пустоту. У тебя так пусто в сердце, что это похоже на космос. Пустота и безмолвие притягивают. Это как смотреть в черное ночное небо. Огромная пустота и горящие звезды. Или как стоять над черной бездной. Говорят, что человеку, стоящему над огромной пропастью, так хочется самому прыгнуть вниз, что иногда невозможно удержаться. Я не удержалась.

— Непонятно. А если бы я полюбил и пустота исчезла, тебе было бы лучше?

Меня этот разговор начинал раздражать: