Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник. Роман-искушение

А ему уже вторую закуску несут. На сей раз – павлина под красным соусом, обложенного устрицами. И уже не повар подает, а прислужник его, которому положено разносить кушанья. И блюдо под павлином уже не медное, а серебряное. И тут же повар в триклиний выходит и радостно поясняет: «Павлин – отменный, с острова Самос. Соус – армянский, видишь, кровавый и огненный. Устриц же в Ликии наловили и заморозили». «А почему холодный павлин?» – спрашивает хозяин. А повар улыбается и отвечает: «Так ведь он всегда холодный был. Холодным и съесть надо». И только хозяин к блюду собирался притронуться, как слышит: вокруг голоса журчат и шепчут – и видит: вокруг него уже много людей за столами возлежат. И голос почти божественный властно и ласково произносит: «Увенчайте цветами сына моего. А вы, фламины, молитесь за его здоровье и за процветание Рима». А повар склонился к самому уху хозяина и шепчет: «Пока они молятся и готовят для тебя венок, ты ешь павлина, ешь, для утоления давнего голода. И азиатскими гадами морскими закусывай: они очищают кровь от волнений и печень от затаенных обид. Ешь, дорогой господин, пока сотрапезники твои на блюдо не накинулись и не сожрали его так, как тебя недавно хотели сожрать!..» И это блюдо хозяин ест с удвоенным аппетитом, а какие-то люди суетятся вокруг него: брызгают на него благовониями и голову ему увенчивают пестумскими розами…

– Прости меня! Я не хотел прерывать тебя, но не могу удержаться, – воскликнул вдруг Корнелий Максим. – Повар этот, откуда он? Ты ничего не пропустил в рассказе?

Пилат прервал рассказ и с удивлением посмотрел на начальника службы безопасности. Обычно демонстративно спокойный и подчеркнуто бесстрастный, Максим вдруг непривычно оживился: нос у него раздувался, щеки дергались, глаза сверкали любопытством настолько, что, обычно бесцветные, вдруг приобрели цвет и стали ярко-карими.

– Что значит «откуда повар»? – в некоторой растерянности отвечал Пилат.

– Может быть, у него было имя или прозвище, а ты забыл мне сообщить.

– Нет, имени или прозвища у повара не было.

– А как был одет?

– Сказочник одежды не описывал.

– Но, может быть, он назвал город или местность, из которой происходит этот повар? – настаивал Максим.

Пилат посмотрел на него уже с раздражением:

– Какой-то город, кажется, был назван… Но я сейчас не вспомню название.

– Может быть, Вульсинии?! – с надеждой воскликнул Максим.

– Вульсинии?… Да, кажется, были эти самые Вульсинии… – Пилат еще досадливее глянул на Максима и тотчас обворожительно улыбнулся: – Ты слушай дальше, Корнелий, и все сомнения насчет повара у тебя отпадут.

– Всё! Ни слова больше. Буду нем как рыба.

– Нет, рыба была позже. На этот раз не угадал, – сказал Пилат и перестал улыбаться.

НА третью перемену подают хозяину гусиную печень. На золотом блюде принес ее подавальщик, здоровый малый со свирепым лицом, обутый зачем-то в солдатские сапоги. А следом за ним явился виночерпий и эдак украдкой, испуганно озираясь, стал наполнять чаши каким-то очень густым и пронзительно-красным вином. А все возлежавшие за столами – их теперь много набилось в триклиний, и они нарядились в двухполосые тоги – с ужасом смотрят на подавальщика и на дымящееся блюдо, к чашам не притрагиваются и на хозяина глядеть избегают. Видя это остолбенение, хозяин зовет повара и спрашивает: «Что это ты нам приготовил?» А повар, тоже уже переодевшись в тогу с одной красной полосой и ни на кого не обращая внимания, отвечает, смело глядя в лицо хозяину: «С твоего позволения, господин, печень белого гуся. Его держали взаперти и долго откармливали фигами. Жирный и злой был гусенок. И когда его резали, отчаянно сопротивлялся: шипел и щипался. Но тот, кто резал, хорошо знал свое дело». Так повар ответил. А хозяин вдруг смутился, побледнел и во всеуслышание объявляет: «Я не заказывал этого блюда. Зачем ты его нам принес?» А повар не растерялся и отвечает, тоже громко, чтобы все слышали: «Разумеется, ты не заказывал. И я к этой печени никакого отношения не имею. Блюдо тебе было завещано, по завещанию приготовлено. А я, твой личный и единственный повар, только осмотрел его и велел подать на стол, потому что съесть его надо непременно быстро, до заката солнца. Иначе…» Тут повар наклонился к уху хозяина и продолжил уже шепотом: «Иначе произойдут ненужные волнения и досадные неприятности. Сам, если не хочешь, не ешь. Но гости пусть все без исключения отведают: чтобы боялись и ни на что больше не рассчитывали…» И все стали есть от печени, потому что подавальщик в солдатских калигах к каждому подходил с блюдом и не отходил до тех пор, пока тот не клал себе в рот хотя бы кусочек. А когда всё уже было съедено, хозяин подзывает повара и жалуется ему: «Этот твой новый подавальщик слишком громко стучит сапогами. Ты его…» Хозяин не успел договорить, потому что увидел, что подавальщик в калигах уже исчез, а вместо него суетятся два новых прислужника: один убирает со стола, другой разносит чаши для омовения рук. Оба молоды и хороши собой. Оба двигаются совершенно бесшумно.