Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник. Роман-искушение

Максим же вскочил на ноги, отошел к выходу из беседки и, глядя на тыльную сторону дворца Ирода Великого, забормотал, словно сам с собой разговаривая, но радостно и оживленно:

– Всё вроде бы становится на места… Гвардия у него в руках. Личная охрана цезаря тоже ему подчиняется. О всех действиях и высказываниях Тиберия ему тотчас докладывают. В провинциях у него тоже везде свои люди. Не знаю, как на Западе, но у нас, на Востоке, всюду его люди следят и командуют. В Египте – Луций Трион. В Африке – Юний Блез Младший. Ты – в Иудее, и поэтому в Сирии до сих пор не объявился проконсул, хотя давно уже избран. В Азии – Маний Лепид. Но этот, похоже, человек Тиберия… В сенате – тоже его люди… Действительно, пастушья собака погнала стадо и пастуха туда, куда захотела… Страшные вещи мы говорим, Пилат. Но ты прав: жизнь страшнее… Надо и о самых страшных вещах рассуждать и анализировать… Ты, правда, сильно мешал мне своими актерскими приемами и этой новой своей манерой сперва доказывать одно, а затем всё выворачивать наизнанку… Но, похоже, теперь мы до конца истолковали тот сон! – тихо, но с облегчением воскликнул Корнелий Максим, оборачиваясь к Пилату. – И даже «желудок зверя», над которым я все время ломал голову, теперь объяснился… Ясно, что «хозяина», который стольких людей сожрал, скоро самого выпотрошат и съедят.

– Едва ли, – ответил Пилат, взглядом своим словно пронизывая Максима, но высвечивая внутри не его, а свои собственные, Понтия Пилата, мысли и вопросы. – Тиберий сейчас очень спокоен. А когда он спокоен, он наиболее опасен. Ты разве не знаешь?… Говорят: он стар и немощен. Но сил в нем намного больше, чем можно предположить, глядя на него со стороны. Своей левой рукой он до сих пор может проткнуть свежее цельное яблоко, а щелчком поранить голову мальчишке и даже юноше… Говорят: он в маразме, и речь его все более сбивчивая и туманная. Но я-то знаю: он особенно расплывчато и двусмысленно выражает свои мысли именно тогда, когда старается как можно глубже упрятать истинные свои намерения и желания… Он затаился, Максим. Как хищник перед прыжком…

– Затаивайся не затаивайся – он уже со всех сторон обложен, и деться ему теперь некуда, – решительно возразил Максим, но глаза его суетились и бегали по сторонам, будто он сам был окружен и обложен.

– Говорят: там, у себя на Капри, он полностью устранился от дел, приказов не отдает, ни во что не вникает, – глухим и бесстраст ным голосом продолжал Пилат. – Неправда. Вдали от Рима для него лишь яснее перспектива. Он тихо и незаметно для своего окружения наблюдает за всем, что творится в империи: в Риме и в колониях, на Западе и на Востоке. За всем следит и во всё вникает. Вдали от городской суеты, криков на форуме и шепота в сенате.

– Что он может оттуда видеть?! – испуганно воскликнул Максим.

– Он всех нас видит, Максим. И всё слышит. И всё про нас знает.

– Чепуха! – Глаза Максима вдруг перестали бегать и встретили тяжелый взгляд Пилата. И трудной была эта встреча, трудной и неприязненной. – Все отчеты, которые ему шлют из Рима и из провинций, в том числе и твои, префект, отчеты и донесения, – все они без исключения прежде всего попадают в руки Сеяну, а тот уже решает, что и как доложить цезарю и о чем он должен знать, а о чем даже не должен догадываться.

– А сказочники и астрологи. Про них ты забыл? – спросил Пилат.

– Ну, разве действительно: астрологи и сказочники, – криво усмехнулся Максим, а в карих глазах его лишь усилилась неприязнь к собеседнику.

– Сейчас он особенно пристально смотрит на Сеяна, – продолжал Пилат. – Раздавлена и рассеяна сенатская партия, которая так рассчитывала на Германика и Агриппину. Теперь не на кого больше смотреть, и можно наконец внимательно присмотреться и тщательно изучить весьма примечательную фигуру, которая всех врагов извела и сама расцвела, как египетская орхидея. Вот-вот увенчают и обожествят. И пока они этого не сделали, почему бы самому не украсить и не принести в жертву Риму эту орхидею, или пастушью собаку, как ты говоришь, или божественного повара, как сказано во сне? Ведь так он, Тиберий, не раз поступал, сперва возвышая нужных ему людей, а потом устраняя преданных слуг и пособников, пресытившись их услугами, морщась и содрогаясь от крови, которую пришлось пролить…

– Жрец теперь Сеян, а не Тиберий! – гневно объявил Максим.

А Пилат вдруг угасил свой пронзительный взгляд, словно одновременно обрадовался и испугался.

– Вот и я говорю, – произнес он. – Ладно – Германик и Агриппина. Но с какой стати убивать родного сына, единственную и последнюю надежду Тиберия? В гибели Друза Старшего был заинтересован один Сеян. Для этого он соблазнил его жену-«зайчиху» Ливиллу. И сон нам на это не просто намекает – это странное и страшное послание, которое я получил от Тиберия, прямо-таки вопиет: «Элий Сеян – убийца моего сына!..» Тиберий наконец прозрел и понял, какую страшную гадину он пригрел на своей груди.

– Ты оговорился: Сеян, а не Тиберий, – раздраженно поправил Максим.

– Что значит «Сеян, а не Тиберий»?