Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник. Роман-искушение

– Но я-то не знал! Я думал – предместье! – с досадой воскликнул Пилат. – И потом: тогда только что ввели изображения императора. И я подумал: они договорились снимать орлов, но как можно снимать со знамен священные портреты? Чья это вообще территория, на которой надо стыдиться императорского лика?!

– Священный город Иерусалим – территория Всемогущего Бога, – глубоким басом по-латыни объявил первосвященник и тихо прибавил к сказанному одну фразу на арамейском, которую Пилат не должен был понять, но должен был расслышать, что она произнесена.

– Заметь, я ввел войска через Рыбные ворота, и сделал это ночью, чтобы никого не смущать, – обиженно продолжал Пилат. – И слова мне никто не сказал на следующий день: ни ты, ни Ханна, ни Наум. К вечеру только в преторий пришел Ирод Антипа и в обычной своей манере болтал о каких-то пустяках, перескакивая с одной темы на другую. И лишь уходя, ощерился на меня своей щербатой ухмылкой, которой скалятся бродячие псы, перед тем как тяпнуть тебя сзади за ногу, и сказал: «Молодец, префект! Они только силу понимают. Ничто другое на них не действует». Сверкнул воровским глазом и ушел… Наутро, ни о чем не подозревая, я уехал в Кесарию…

Пилат виновато и вопросительно покосился на Каиафу, но тот хранил горделивое молчание.

– И еще несколько дней в полной тишине прошло, – вздохнул Пилат. – Потом я понял, зачем эти дни понадобились: надо было собрать толпы людей из Иудеи, из Переи, из Галилеи. Быстро такое множество людей не завербуешь… Их столько на пятый день явилось, что заняли всю площадь перед моим дворцом. И только вошли на площадь, сразу же упали на колени. Молча. Ни единого звука никто не произнес. Похоже, их долго перед этим инструктировали… Я вышел к пришедшим. Но они продолжали молчать, не удостаивая меня словом… Так некоторые обращаются с нашкодившими детьми. Ребенок спрашивает: «Что я не так сделал?» А взрослый сверлит его взглядом и молчит: дескать, сам должен знать, сам сперва осознай, признайся, а я тебя потом высеку… Так я и ушел с площади. А они всю ночь стояли перед моим дворцом. Для священников разбили палатки. Галилеяне натаскали откуда-то хвороста и зажгли костры… На следующее утро я снова вышел на площадь и, обратившись к вашим старейшинам, просил их поведать мне, какая такая беда их постигла и привела ко мне, в Кесарию Стратонову. И тут только кто-то из твоих подчиненных, кажется Наум или этот седой старец, которого вы всегда таскаете за собой, когда надо произвести впечатление, – Исаак, что ли? – он мне объявил: «Перестань осквернять святыни! Бог тебя за это накажет!» И при этом ни слова о значках на знаменах, которые я разместил в крепости Антония!.. Я было подумал: «Не о моей ли персоне идет речь? Не я ли своим мерзким присутствием оскверняю Землю обетованную?»

Каиафа медленно и укоризненно покачал красивой головой, но голоса не подал.

– Я разозлился и уехал в Птолемаиду, – обиженно продолжал Пилат. – Пусть, думаю, толпятся, пока не надоест. Солдатам на всякий случай велел оцепить площадь, чтобы предотвратить возможные стычки с местными жителями. Вы ведь всю площадь изгадили… Два дня меня не было. А когда вернулся, началось представление. Один священник разодрал на себе одежды, бил себя в грудь и вытягивал вперед шею. Этот Исаак – или как его? – подошел к помосту, на котором я сидел, и, как на плаху, положил на него голову: руби, дескать, мне и всему народу, который жизни своей не пожалеет за великие святыни!.. Какое лицемерие, Иосиф. Как будто бы я, ваш правитель и защитник, осмелюсь поднять руку хотя бы на одного не виновного передо мною человека. А тем более – на целую площадь людей! Неужто с самого начала, еще в Иерусалиме, нельзя было спокойно объяснить, привести доводы, выдвинуть прось бы? Зачем было устраивать этот всенародный спектакль, затевать этот почти что бунт, не просить, а требовать, угрожать, ущемлять мое достоинство, унижать вверенную мне власть… И как мне потом сообщили, все это время в Храме, в Иерусалиме, шли молебны и приносились жертвы, как во время стихийных бедствий…

– Меня тогда не было, – строго заметил первосвященник. – Я был по делам в александрийской диаспоре.

– Да, как только ты прибыл в Кесарию, всё сразу стало на свои места, – поспешно прибавил Пилат и с виноватой благодарностью посмотрел на Каиафу. – Ты вошел ко мне во дворец. Мы долго беседовали. Ты мне всё объяснил спокойно и деликатно, как ты это умеешь делать, щадя мои чувства и мягко подсказывая единственно правильное решение… Никогда тебе этого не забуду, Иосиф. Да хранят тебя боги!.. Прости, да будет твой Бог к тебе милосерден и благосклонен!..

Каиафа осторожно склонил голову, а когда поднял ее, еще больше преисполнился величия.

– Стоит ли поминать старое? – изрек первосвященник, и бас его возвысился почти на октаву.

– Прости. Может быть, в моем рассказе я что-то сейчас драматизирую. Но ты пойми мое тогдашнее возмущение! Ведь для нас, римлян, священные изображения императора и орлы на знаменах – такие же святыни, как для вас Город и Храм!