Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

Во главе процессии в белых одеяниях и белых тюрбанах на голове медленно и тяжело вышагивали два седовласых и седобородых старца — авва Ицхак из рода Камгифов, хранитель святынь и бывший первосвященник, и Наум из рода Ханнанов, заместитель первосвященника Иосифа Каиафы по богослужениям и начальник над всеми священниками Храма. Чуть в стороне от них шагал низкорослый, но кряжистый, крепкий и словно квадратный Амос. Человек двадцать священников, книжников и законников синедриона в белых, голубых и светло-зеленых мантиях и талифах шли позади аввы Ицхака и преподобного Наума. А слева и справа от процессии в кожаных шлемах и с копьями в руках шагали храмовые стражники.

Незыблемые, как устои их веры, непреклонные, как мраморные храмовые колонны, суровые, как стены Иерусалима, и неприступные, как Антониева башня, двигались они через двор в сторону Красных ворот и народа, а лица у всех были каменные и застылые, и издали незаметно было, что они между собой разговаривают.

На самом же деле двое из них, стараясь сохранять неподвижность лица и едва открывая рот, переговаривались друг с другом, точнее, договаривали то, что не успели договорить.

— Вообще-то, это не мое дело, — тихо и раздраженно говорил Наум. — С погромщиками должен разбираться Елеазар. Ведь это он отвечает за храмовую торговлю — пусть и наводит порядок.

— Не нашли мы его, — спокойно возражал Амос. — Повторяю: одни говорят, что он отправился к Пилату, другие утверждают, что вместе с Ханной поехал на Елеонскую гору…

— Давно надо было арестовать этого Назарея, — спустя некоторое время сказал Наум. — Ведь было же постановление синедриона.

— Было. Но он скрылся. Никто его в Иерусалиме не ожидал… И в голову никому не могло прийти, что он снова сюда явится, зная о том, что объявлен в розыск и что даже награда назначена за информацию о нем, — сказал Амос.

— А вчера?

— Что вчера?

— Вчера почему не арестовали?

— Вчера было слишком много народа, — ответил Амос.

— А сегодня что, меньше, по-твоему? — спросил Наум.

— Сегодня еще больше. Сегодня совсем неудобно.

— Вам, видишь ли, неудобно. А мне неужели удобно бросать все дела и возиться с этой галилейской деревенщиной?

— Пусть тогда авва Ицхак допросит его, — предложил Амос, и оба они, Амос и Наум, скосили глаза на шедшего рядом грустного и задумчивого старца. Но тот былсама отрешенность, ни на кого не смотрел и ничего не слышал. И потому Наум обреченно проговорил:

— Ладно. Задам ему вопрос, о котором договорились. Пусть попробует ответить. А дальше посмотрим, что с ним делать.

— Да, будем действовать по обстановке, — согласился Амос.

— Задам ему вопрос, — повторил Наум. — А ты вели стражникам, чтобы были рядом. И следи за реакцией в народе.

— Ты только сдерживайся, когда будешь говорить с ним, — попросил Амос.

— Ты лучше стражников своих сдерживай и за ними смотри. Говорят, некоторые из них тоже участвовали в погроме, — зло процедил Наум.

— Они уже под арестом и будут строго наказаны, — спокойно ответил Амос. — Те, которые с нами сейчас, — самые стойкие и проверенные.

— Но сколько их?

— Тридцать человек в отряде.

— Всего тридцать, — грустно вздохнул Наум. — А вон, смотри, сколько народа. И у него самого, говорят, учеников чуть ли не сотня.

— Только не нервничай и не гневайся. А остальное — мое дело, — сказал Амос, саган и главный начальник стражников.

Всё это достаточно тихо и скрытно говорилось, и, разумеется, народ, на который они надвигались, ничего не слышал и слышать не мог. И шедшие за Наумом и Амосом священники и книжники тоже не слышали, за исключением разве первого ряда, в котором вышагивали два священника черед, один судебный законник и ловко пристроившийся к ним сбоку один фарисей в бесцветном плаще — тот самый Каллай, который ночью подслушивал из-за пальмы Фаддея, а после явился с докладом в дом Матфании. Каллай слышал.