Сладкий хлеб мачехи

— Да я что, я ничего… — снимая с гвоздика и протягивая ей ключи, виновато пожала мощными квадратными плечами соседка. — Как будто ты, Баська, свою мать не знаешь! Будь ее воля, так она бы и на небеса умудрилась проскользнуть так, чтобы похоронами да поминками тебя не обеспокоить. Я вот ей говорила давеча… Да погоди, чего уж теперь торопиться-то?

Ключ в старом дверном замке провернулся впустую насколько раз, и дверь поддалась с неохотой, заскрежетала сварливо. По маленькой прихожей плыла тихая инструментальная мелодия — старинный квадратик репродуктора висел над зеркалом, на своем обычном месте. Сколько она себя помнила, столько он там и висел. И половичок домотканый под ногами помнила. И смешные шторы-висюльки в дверном проеме. Все, все то же самое, с рождения знакомое. Ничего не хотела мама менять в привычном квартирном пространстве. Вроде и денег она ей посылала достаточно — по крайней мере, на скромную бытовую модернизацию уж точно бы хватило. И ничего тут не сделаешь — натура у мамы такая, стремящаяся к добровольному уничижению. Боится она любых перемен, даже очень хороших, и то боится. Нет, ничего с этим нельзя поделать… Да и бог с ним, лишь бы на ноги встала! Надо умыться с дороги — быстро, быстро! — и в больницу бежать…

Нетерпеливый звонок в дверь застал ее в ванной, и дрогнула душа в дурном предчувствии. Кто это может быть? К маме кто-то пришел?

За дверью обнаружилось несчастное перепуганное лицо соседки Валентины с прижатой ко рту пухлой ладонью, и Бася застыла в немом ожидании плохих новостей.

— Баськ… Не успела ты до мати-то добежать… Не успела, разнесчастная ты моя! Умерла мати-то, сейчас мне Катюха, племяшка моя, позвонила. Она ж у меня медсестрой в больнице работает, аккурат в ее смену Фрося и померла… Ой, горе-то какое, Баська…

Валентина коротко взвыла, и тонкий, на одной отчаянной ноте звук ее голоса вонзился в грудь острым ножом. Горе навалилось сразу, не дав ни отпрянуть от него в страхе, ни усомниться. Навалилось, обволокло с головы до ног серым душным покрывалом, и слезы потекли из глаз тоже будто серые, будто другим, личным-собственным горем разбавленные. Пришла беда — открывай ворота.

Так потом и билась в голове эта фраза, про беду и ворота, — в суете похоронной процедуры, в мелькании черных платочков, в разговорах трагическим полушепотом. Никого у нее теперь нет. Ни семьи, ни мамы. Кругом — сирота. Нехорошо, конечно, было так думать, и стыдно, и бессовестно по-дочернему, и она усилием горестной воли все пыталась отогнать от себя эту мысль, но она возвращалась упорно, гнездилась около сердца серой птицей вороной.

Народу на похороны собралось много — полгородка пришло мать в последний путь проводить. Ничего за годы Басиного отсутствия в родном Семидолье не изменилось, даже процедура похорон осталась той же. Обязательно надо, чтобы гроб с покойником сутки в родном доме простоял, потом — чтобы до кладбища пешком, длинной процессией, чтобы с траурной, вдрызг разрывающей душу музыкой. Когда комья глины в могилу бросали, снег пошел. Крупные хлопья долетали до земли, сразу не таяли. В одночасье образовалось кругом белым-бело, ясно да чистенько, глаза слепит. Стараниями кладбищенских мужиков выросший на фоне этой чистоты глинистый холмик смотрелся страшной и голой несправедливостью, и ощущение это лишь усилилось от возложенных на него траурных венков с топорно сработанными бумажными и восковыми цветами.

Поминки провели в кафе. Собственно, никакое это было не кафе — просто бывшую дешевую столовку так теперь торжественно называли. Садились за столы в две смены. Пока одни поминали, другие толклись у входа, ежились от холода, голода да желания помянуть, то есть опрокинуть внутрь организма налитый до краев граненый стаканчик.

— Бась… А Дуська-то чего не приехала? — горестно склонилась к Басе соседка Валентина. — Вроде мы ей телеграмму дали, а она не приехала. Я самолично Катюху на почту направила и адрес на бумажке записала — Белореченская, дом пятнадцать.

— Теть Валь, у нее же другой теперь адрес… Она уж десять лет как с Белореченской в новую квартиру переехала… — подняла на нее Бася тусклые заплаканные глаза.

— Да ты что! — виновато всплеснула полными руками Валентина. — А я ж, дуреха, не знала… Какой у меня был адресок записан, тот Катюне и сунула… Это ж надо, как нехорошо получилось! Прости меня, Басяня, виноватая я…

Произнесенное на деревенский манер имя ничего, кроме горестного раздражения, не вызвало. Наверное, поживший в большом городе и узнавший другую жизнь организм этому имени воспротивился. Потому что никакая она не Басяня. Это они все тут Катюни, Валюни да Матани, а она — уже нет! И не от гордости, а от сложившихся жизненных обстоятельств. Нет! Снова стать Басяней она не сможет. И жить здесь — не сможет. А где — сможет? Кто и где ее теперь ждет?

— Бась, мы с Катюхой у тебя сегодня ночевать будем, ты не бойся, — заботливо сжала ей локоть Валентина, когда они возвращались после поминок.

— Да не надо… Зачем? — вяло отмахнулась от этой заботы Бася.

— То есть как это — зачем? Положено так!