Сладкий воздух и другие рассказы

Стоило Анатолию Панфилычу это сказать, и стало тихо.

— А до постового далеко! — возник в тишине Эдик Аксенюк. — Эх, жидье-битье! А, Дора?

— Эдик! Имей в виду, меня типает твой разговор! — отозвалась Дора, и руки ее дрогнули.

— А мы возьмем и сами обыщемся! — сказал вдруг поразительную вещь астматик, хотя земля давно уже была ему пухом.

— Обыск! Обыск! Обыск!

И автобус встал.

Встал он, уткнувшись в лежавшее поперек дороги бревно, вероятно, скатившееся с дровней.

Когда крикнули про обыск и автобус замер и в глазах у Доры все пошло гулять, а весь автобус тугими от тесноты и злобы голосами рявкнул: «Правильно!», она разжала пальцы и губительные кристаллы — один зеленый, три бесцветных и один синий-синий, — которых сама она даже и не видела, ибо, топчась целый день в условном месте и получив их из рук в руки при условном сердечном рукопожатии с условным случайным знакомым, и опять прохаживаясь, чтобы радостно поздороваться с другим, который имел прийти, но не пришел, а она держала товар в настороженных кулаках и, так и не передав, поехала, наконец, домой, так вот — упали на зашарканный пол в калошное месиво Аляска и все дамские оплошности Ростокинского района, упали сверкающие эти чистые слезы, и только слезы абортируемых могли сверкать чище. И на могучих Дориных щеках засверкали слезы, но не оттого, что пропали пол-Малаховки, а оттого, что теперь уж наверняка посчастливится доехать к четверым своим девочкам и на маленькой кухне рядом с косоглазой женой Анатолия Панфилыча долго варить вечернее хлебово, если, конечно, автобус не сломается.

— Раз государственная тайна, обыскивать — и всё! И всех! — стал настаивать нижний астматик.

— Ясно, обыскивать! В тесноте, да не в обиде! — добирал последнее по карманам бывалых этих простаков Пупок.

— Это как то есть обыскивать? — спокойно возразил Эдик, трухая за свой кастет. — Это как же? Самосуд у нас отменен! Самосуд у нас в опере работает, раз все нации равны.

— Это как то есть обыскивать?! Вы что, изымать пропуск с оборонного завода будете? Разглядывать? — тоже спокойно проговорил впереди посторонний человек Минин и Пожарский. — Уж позвольте тогда я сам выйду!

— Правильно говорит посторонний! — вставил кто-то. — Мало чего у кого в карманах! — лично у говорящего был квиток за сданную сексотскую оперативку. — На то у нас милиция есть.

— Где она есть? Туда разве подъехаешь? Туда же дороги нету. Автобус же! — загалдели кто был.

— То есть как нет дороги в милицию?! — грозно молвил Пупок, и все опять заткнулись. — Никаких обысков!

— Тогда, ребя, люди вы, а? — снова заумолял Анатолий Панфилыч, автобус же отважно въехал на бревно передними, потом перекатился задними колесами, отчего опять саданулся зад с висящими — их тряхнуло, и мятые юбки еще больше погнулись. Расположение слипшихся пассажиров от этого снова переиначилось, так что Минина и Пожарского развернуло к Доре. Он увидел алмазные слезы, текшие по ее рубиновым щекам, и синие сапфировые огорченные губы, а потом заметил в мутное оконце у дощатой стены мальчика, который, обогнав в рассказе известные нам события, отнял голову от рук и стал глядеть вслед пропавшему за Хининым жилищем автобусу.

— Неотвожа… — задумчиво сказал Минин и Пожарский.

— Я неотвожа? — подняла Дора глаза, поняв, наконец, кто эти двое. — Я что с тобой, щипач вонючий, в хованого играюсь? — сказала она, стиснув на коленях пустые кулаки.

— Так я же ж разве про вас? — учтя ее жест, тихо и с понятием заоправдывался Минин и Пожарский. — Я про автобус — неотвожа. Он же никуда не отвозит. А фармазонов я уважаю как никто…

— Мосье, зачем же вы, чтоб вы сдохли, сели в этого неотвожу? — совсем еле слышно сказала Дора.

Анатолий Панфилыч Щербаков стоял, раскинув свои несчастные руки, стиснутый, как нога на размер больше в штиблете на два размера меньше, и тихо скулил, то и дело пускаясь языком на поиски сокровенной блочки за пустой щекою…

Дора знала, что в потемках у ее ног лежат неописуемые караты, но если даже захотеть нагнуться и поискать, придется залезать с головой под сиденье, а о такой возможности при ее толщине и при всем народе не могло быть и речи. Убитая своим знанием, она шевелила глупыми пальцами, разглядывая измученные страхом руки, и трясла губами.

— Подкиньте, ребя, что взяли! Вложите в руку! Хоть в ту, хоть в эту… Шут с ней, с изоляцией. Не нужна она мне, пользуйтесь… — снова забормотал сквозь пуговицу во рту Анатолий Панфилыч, устраивая где-то по бокам руки ладошкой, но никто в них ничего не подкидывал и не ложил. Тогда, сплюнув держательную пуговицу, он вдруг горестно и громко запричитал причитанием своего детства:

— Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру…

— Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру! — сразу отозвался кто-то, тоже знавший эти слова с детства, и весь автобус, как будто только того и ждал, глухо и одинаково забубнил, забормотал, завыл: