Сладкий воздух и другие рассказы

— И в ушах! — сказал Яков Нусимович.

— В ушах — нет!

— Сделай мне… — пошел на рифму старик, но раздумал, — …свою болезень!

— Я от этого старика не могу! Я пойду, я уже говорила зачем!

— Сиди, Рая! И не мешай, как этот гиревик, рассказывать! А почему уйдут все упаковки у нас? А потому что, если ты арап и твое фамилие Шапиро, не надо давить фасон. «Сыновья» был не кто-то. «Сыновья» был Симкин. Да-да, не «Симкин и сыновья», чтобы «сыновьями» прикрыть Шапиро, а «Шапиро и сыновья», так что можете представить, как требовали от него в ГПУ указать сыновей. Он всегда ужасно хотел быть фирмой, но когда в России еще имелись фирмы, ему лучше было не соваться, потому что он страшно любил, чтобы хорошо блестело, но дешевле стоило. И не только мазь, на которую он даже не успел наклеить эти хамские кружочки, но всё на свете. Я разве говорю, что это плохо? Люби, кто тебе мешает?! Хотя не надо так думать и не надо так жить, потому что лучше всего блестит и дешевле всего стоит человеческая сопля… Но тут разрешили НЭП, и наше фуфло стало фирмой. Симкин ограничивает себя на тихого компаньона, а его подставляет на этикетку. И этот идиот решил удивить Москву селедкой. Этот хвастун поставил, что его «гуталинъ» — б. вакса! Что вы скажете? Если бы он умел делать б. ваксу, то я, клянусь здоровьем, пошел бы к нему простым сажистом или даже скипидарником. Но он же был типичный ликвидатор и отзовист и попался на Совнаркоме. «Поставщикъ Двора» еще стерпели; он отговорился, что имеется в виду москательщик Евсей Двор в Херсоне. Но «поставщикъ Совнаркома»… Это проверили, хотя с трудностями, потому что в Совнаркоме тогда было больше Шапиро, чем при царе в черте оседлости, и все в сапогах. И все дали показания, что «гуталинъ Шапиро» не видели в глаза, что сыновья у них есть, но это подрастающая смена, и что совнаркомовский кладовщик, к слову сказать, тоже Шапиро, закупает ваксу из расчета на все имеющиеся сапоги у фирмы «Торговый дом Симкин», но без твердых знаков, и на это в бухгалтерии имеются необходимые фактуры. С двоюродным дедушкой вон того лунатика стало все ясно. Остались этикетки.

— Да-а-а! — с пониманием сказал Гриша. — На гуталине всамделе не заработаешь, тем более, как вы сказали, инвалид. Я всегда говорил — только кимоно!

— А как мы продавали кимоно у Мани! Пусть Яков Нусимович послушает, — зашевелился на траве Аркаша.

— У толстой Мани с семью девочками? — обрадовалась Рая. — Старый хрен, или вы держите руку, где сначала, или вынимаете раз и навсегда! — прикрикнула она на старика. — Так эти семь девочек только и мечтают стать семью девочками! А Маня считалась бы восьмой. Она, дура, рассказала им про херсонскую бордель, и теперь дочки умоляют, чтобы Маня открыла из них такое же. Они правы — старшей уже двадцать шесть, а младшей — двадцать, и в самой миниатюрной — шесть пудов, как во мне. Толстая Маня им говорит: «А что вы думаете — я бы не открыла? Но вы же, — говорит, — видите, что получается: патефон у нас есть и хорошие иголки к нему тоже есть, и пластинки Эпельбаума. Комната шикарная — пускай одна, но четырнадцать метров. Красный фонарь откупим у фотографа Эпеля, что при Кузнецком. Вы, кроме Гиты, чтоб не сглазить, с цыцями; женское у всех не по выходным и по очереди; что, я бы вас не сделала девочками в краснофлотских костюмчиках? Но есть одно „но“ мужчины и женщины у нас, не сглазить бы, равны, и получается, что вы получаетесь, как публичный дом из мужчин. Тьфу! Кто-кто, а я, чтобы я так была здорова, в своем заведении этого паскудства не допущу…» Как они все закричат! Как заплачут! Я один раз прихожу, а у них, извиняюсь, как всегда, воняет тухлой рыбой, и все как одна сидят за столом без бусхалтеров, потому что лепят вареники. Я не мужчина, но я очень довольная, что это видела. За столом были только женские груди, и у всех, кроме Гиты, восьмая грудь! Четырнадцать штук лежали и висели, и я знаю что еще? — хрюкали, как подсвинки, кладем сюда и материнские, Манины. И все лепили вареники…

— Восьмыми номерами?

— Дурак! Пальцами! Но цыци у них тоже были в муке, как будто кушали тесто. «Вы делаете вареники с рыбой?» — спрашиваю я. «С какой рыбой? С прошлогодней картошкой». «Зачем же вы даете завонять рыбе? Разве можно в такое время, чтобы протухало?» «Где вы видите рыбу? — говорят они. — Мы не имели ее много месяцев! А если вам не нравится, как пахнет, можете понюхать свое, но лучше принесите кимонэ, которые вы обещали, потому что равноправие — это чудо, но мы все еще не теряем надежды…»

— Вот! — ввязался Гриша. — Мы с Аркашей понесли. Симкин был при американских подарках, и как раз шли эшелоны с кимоно. Америка решила, что, когда она откроет второй фронт, наши люди должны быть прилично одеты. Я уже месяц как вернулся с одной рукой, и Симкин сказал: «Хочешь — продавай кимоно». Помнишь, Рая, я принес? Это же был шелк и вишневые птицы, и желтый бамбук, и там, где у тебя энские высоты, две Фудзиямы…

— А что? У нее — да — Фудзиямы! — польстил Рае, меняя под комплимент руку, старик Яша.