Сладкое зло

За это время у меня сменилось несколько эмоций. Чистая радость по поводу того, что я спасена. Отвращение к тому, как они обходятся с этой женщиной. Ужас, что сейчас мне придется стать свидетелем чего-то чудовищного, — я не знала, что именно они планируют, и от этого было только хуже.

Один из повелителей швырнул что-то в Герлинду, и вот на нее уже градом посыпалась разнообразная нездоровая еда. Выпечка, конфеты, сырные шарики. Они запаслись всем этим заранее. Я посмотрела на столик отца. Вместе с ним сидела Иезабет, а также Мельхом и Алоцер, отцы Блейка и Копа. Все четверо наблюдали за происходящим со скучающим видом, как будто участвовать в представлении было ниже их достоинства. Но злобные повелители по соседству с ними и не думали о самоуважении.

Это было избиение едой, и по щекам Герлинды катились слезы. Несчастная женщина не пыталась ни уклониться, ни заслониться, а мое сердце разрывалось от жалости к ней. Одновременно я спрашивала себя, единственный ли она повод для сегодняшнего форума или расправа с ней — лишь прелюдия к главному спектаклю.

Тут за одним из столиков поднялся высокий худощавый мужчина с ледяными глазами и светлыми волосами. Тыча в Герлинду пальцем, он крикнул по-немецки:

— Gerlinda! Beweg dich auf diese Bühne, los jetzt![11] — и показал на сцену. Это, очевидно, был Кобал, отец Герлинды. Его щеки пылали от гнева. Герлинда покачала головой и не двинулась с места. Тогда Кобал отбросил свой стул, опрокинув его, и стремительно и уверенно направился к дочери. Подошел, грубо схватил ее за плечо, рывком поднял на ноги и начал толкать в сторону сцены. Она вскрикнула, а повелители подбадривали Кобала веселыми возгласами.

Невозможно было на это смотреть. Все внутри меня сжалось в тугой твердый шар и восставало против творящейся несправедливости. Сколько раз в истории негодяи грубо и бесчеловечно обращались с ни в чем не повинными людьми, а свидетели этого ничего не делали? Могла ли я стать таким свидетелем? Хотелось крепко закрыть глаза и заткнуть уши, но даже если бы у меня не осталось ни зрения, ни слуха, я бы все равно знала, что совершается чудовищная жестокость.

Вряд ли у Герлинды был хоть кто-то, кто бы ее любил и подбадривал. А еда не наркотики, от нее нельзя воздерживаться полностью. Все мы должны есть. Удавался ли бы мне самоконтроль, если бы моим грехом было чревоугодие? Я не могла себе вообразить, что принимаю небольшую дозу наркотика и останавливаюсь. Для меня это было устроено по принципу «всё или ничего».

Доставив дочь на сцену, Кобал прошел к своему столику; по дороге «братья»-повелители хлопали его по спине и хвалили за умение обращаться с людьми.

Теперь Герлинда стояла на сцене и тихо всхлипывала.

Рахав с издевкой сказал ей:

— Хватит тут нюни распускать. Твой отец проявил достаточно заботы о тебе. Он уже много лет назад тебя предупредил, дошел даже до того, что обратился к медикам. Тебе же и операцию делали, так?

Герлинда кивнула и испустила душераздирающий сдавленный крик, который, похоже, изо всех сил сдерживала, пока он не вырвался. Я сжала зубы и несколько раз сглотнула и поморгала — глаза щипало.

— Так в чем тогда проблема? — Рахав перешел на крик. Его французский акцент усилился настолько, что стало трудно разбирать слова, а из губ у него вылетали брызги слюны. — Ты даешь своему аппетиту слишком много воли, он заставляет тебя изменять нашему делу. Неумеренность — это для людей. Не для испов. Вашему племени не положено искать радости и утешения! Вы ничто!

Рахав слегка кивнул Фарзуфу, и тот взял в руки маленький круглый столик, стоявший возле сцены. На столике было три тарелки, на каждой — варианты еды: кусок шоколадного торта, гамбургер, ломоть лимонного пирога с безе. Фарзуф поставил столик перед Герлиндой, сошел со сцены и сел на свое место. Соседи шумно его приветствовали.

— Так как ты всю жизнь обжиралась, мы даруем тебе милость и позволяем уйти из этой жизни с помощью пищи. Тебе повезло, испа, у тебя есть выбор. Две из трех вкусностей отравлены смертельными ядами. Один яд убьет тебя быстро. Другой обещает боли, рвоту, кровотечения, и ты будешь мучиться, пока у тебя не окажутся разъедены все внутренности. — Рахав помедлил, давая всем время, чтобы усвоить зловещий смысл сказанного. — В еде на третьей тарелке яда нет вовсе. Если ты выберешь еду, которая не отравлена, то получишь еще год на исправление.

Нет. Они не могли этого сделать. Мой отец и трое его соседей по столику наблюдали за происходящим с вежливым равнодушием, не болтали и не смеялись с остальными. Я хотела, чтобы отец это остановил; он, видимо, почувствовал мой взгляд, потому что повернул голову и посмотрел в мою сторону. Из его карих глаз ко мне полетело полное злости предостережение — не говори ни слова!

У меня задрожала челюсть, и я прикусила нижнюю губу. А отец повернулся назад к сцене.