Слава

писать совершенно не получается. это невыносимо. ну ничего, блядь! сейчас накопится, а потом как прорвет на ненависти! только держись!

славик снова кликнул reply и оставил анонимный комментарий:

поль верлен! не скулите по пустякам! когда вам будет восемьдесят, вы будете говорить все то же самое, но ударение в первом слове первого предложения будет стоять на первом слоге. вот тогда вы узнаете, что такое невыносимо.

— слава?

славик поднял голову, встал со скамейки и пожал протянутую ему руку.

— слава, я так благодарен вам! что вы откликнулись на мою просьбу!

вне всякого сомнения, готтфрид прибыл из америки. он буквально светился тем самым напускным и жутко некомфортным для собеседника задором, присущим всем американцам, которых славику доводилось встречать. славик называл такое поведение offensive joy.

— it's my pleasure. в смысле, не стоит благодарностей.

на вид готтфриду было около пятидесяти. он чем–то смахивал на джона туртурро.

— вы, слава, возможно удивлены, что я говорю по–русски. но этому есть простое объяснение. мои прадедушка и прабабушка из россии. прадедушку звали григорий охотников, меня назвали готтфридом в его честь. я сам родился в америке, но выучил русский язык, потому что очень люблю русскую литературу. я решил выучить его после того, как в шестнадцать лет прочитал «crime and punishment». это великое произведение. и русский язык великий. я бы очень хотел говорить на нем без акцента.

— да вы, собственно, и так… для иностранца–то…

готтфрид заулыбался с такой силой, что славик испугался за сохранность кожи на его лице.

— ой, вы мне льстите! правда!

готтфрид взял славика под руку и кивнул в направлении парковой аллеи.

— может прогуляемся?

— простите, мистер хантер…

— ох, перестаньте. просто готтфрид.

— простите, готтфрид. дело в том, что я уже несколько лет читаю «literary earth», но ни разу не встречал там вашего имени.

— я использую… как это?… забыл слово… pseudonym…

— псевдоним.

— да–да, спасибо. псевдоним. джек забриски.

славик вытаращил глаза.

— джек забриски?! вы джек забриски?!

— ну да.

— блядь! господи! извините, просто мне тяжело сдержаться… вы мой любимый автор!

— ну вот! вы снова мне льстите!

— нет–нет. это правда. я зачитываюсь вашими исследованиями.

готтфрид вдруг перестал улыбаться.

— ох, слава… исследования, расследования… я получил несколько крупных премий за них, но… я всю жизнь мечтал заниматься литературой, а не ее обслуживанием. в молодости даже писал что–то. но, увы, настоящих способностей так и не обнаружил. поэтому и исследую. чтобы быть ближе… чтобы иметь хоть какое–то отношение…

— но вы очень хорошо пишете.

— а что толку? я не могу придумать ни одной интересной истории.

— зато вас печатают в «literary earth». пойдемте прогуляемся, мистер хантер. в смысле, готтфрид.

— бля, ты прикинь! этот хуй пустил слух, будто я гомосек! увижу — в жопу выебу!

— да он вообще охуел! сказал таньке, что я латентный эксгибиционист! ну ничего! я ему покажу!

молодые люди у памятника явно были возбуждены. готтфрид со славиком на всякий случай ускорили шаг.

— слава, вы читали «circle of life»?

— конечно. все читали, я думаю.

— ну и как вам?

— на мой взгляд, это тот случай, когда нобелевская премия по литературе оправдана на сто процентов.

— многие считают его лучшим романом двадцатого века.

— возможно, так и есть.

— я полагаю, это серьезный ответ тем, кто убеждал нас, что русская литература давно закончилась.

— я не знаю насчет русской литературы. все–таки это единичный случай. да и сам лисичкин больше ничего стоящего не написал.

— но эта история бесподобна. я сейчас исследую обстоятельства ее создания. собственно, за этим я и прилетел в москву. «literary earth» ждет от меня большой материал. и… похоже, дело попахивает сенсацией.

— это, конечно, безумно интересно. только я не очень понимаю, чем я могу быть вам полезен.

— скажите, слава, вы хорошо знали своего отца?

славик грустно улыбнулся.

— теперь понимаю. вы имеете в виду то, что отец был близким другом лисичкина. но только я с ним никогда не общался. с отцом в смысле. все, что я о нем знаю, так это то, что он писал плохие рассказы и вечно бедствовал. а потом продал почку и через три года умер.

— а его рассказы издавались?

— да, выходила пара сборников.

— их легко найти?

— конечно. говно всегда плавает на поверхности.

— слава! нельзя так говорить про собственного отца!

— но это правда. да и какой он мне в конце концов отец, если мы только один раз встречались.

— значит все–таки встречались?

— ну да. правда тогда я был сперматозоидом. ему всегда было насрать, что у него есть сын.

какое–то время они шли молча. потом готтфрид остановился.