Слава героям

Таким образом, тает до полной неразличимости граница между «профанной» и «сакральной» дискурсивными практиками, между обыденной болтовнёй и стихотворением. Поэтический текст естественным образом, «не ведая стыда, как жёлтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда», прорастает сквозь языковую повседневность; однако он ничуть не более «задорен, нежен», чем она, – он такой же, так как он и есть повседневность. Вот два текста, оба появились в Фейсбуке, но один является стихотворением, а второй, скорее всего, нет:

женщина мечется по пляжу

– где мои вчерашние две шпалы

где моя чугунная
украденная у пограничников решётка?

где наши тщательно собранные сухие ветки

выброшенные морем
где сухие
водоросли седые
на растопку?

как теперь мы будем

жарить мидии
овощи
или может быть даже крабов?

что мы положим

сверху раскалённой ямы
с сияющими углями?

(«Решётка, две шпалы, сердце

»)

пришел человек из страховой компании, описывать ущерб.
я спрашиваю домработницу: не видите ли на столе такой
металлической детали, такого вентиля от водопроводной трубы?
искали-искали. нигде нет.
я говорю: а может, в коридоре на книжных полках?

она: да-да. вспомнила. что-то там такое есть.

приносит. оно. нашли.

домработница: если бы ты сразу нормально сказал, что это
винт, я бы тебе принесла. а так – мало ли деталей. а винт
есть винт.

(«Красота от домработницы»

 – запись в ФБ от 28 июля 2015 года)

В таком случае что такое вообще сейчас «книга стихов»? Не музей ли это, не гербарий ли? Не собрание ли это вырванных из контекста, мёртвых, засушенных речевых актов? Можно ли утверждать, что вырванное из разговора красное словцо (как и вообще любое сообщение вне породившего его контекста) сейчас – при нынешнем состоянии культуры – мертво, то есть неспособно вступать в семантические взаимодействия ни с чем, а значит, бессмысленно?

В поисках ответов на эти вопросы обратимся к анамнезу. Метод, позволяющий религиозно мотивированному автору (а Сваровский религиозно мотивирован) воплощать свои мотивации в принципиально лишённом ценностных иерархий постмодернистском культурном поле, хорошо известен. Эта «ризоморфная» среда демонстрирует резкую иммунную реакцию на любые попытки поляризовать её внешним авторским воздействием: автор, пытающийся выступать в ней на основании каких-то метафизических метанарраций, порою просто уничтожается – вдруг оказывается, например, что высказывался вовсе не автор, зато его устами говорила сама культура, или сам язык как высокорганизованный организм, и что сказано было совсем не то, что задумывалось, и что вообще ничто не имеет значения. Хитрость Сваровского – и тех, например, поэтов, которых он сам причисляет к единомышленникам, – состоит в том, что субъект высказывания заранее предусмотрительно запускает в текст вместо себя дистанционно пилотируемого персонажа, неуязвимого для иронии, деконструкции и прочих разрушительных воздействий, своего рода боевого поэтического робота («Все хотят быть роботами», – название первой книги Сваровского). Или, как писал он сам в одном из манифестов: «Можно ли этот текст подвергнуть осмеянию? Может ли его суть быть девальвирована среди множества других смыслов? Могут ли смыслы этого стихотворения противостоять каким-то другим смыслам? Нет. Автор ни в чем не убеждает читателя, ничего ему не говорит от себя. Он ничего не думает о героях. Не пытается ничего объяснить. Он лишь как бы наводит невидимую рамку на один из моментов жизни, и вдруг этот момент приобретает особую, метафизическую значимость». Теперь можно позволить себе просто взять и написать: