Слава столетия. (исторические повести)

Трубецкой слабым тенорком запел из песни на стихи Хераскова, часто певаемую прежде на заседаниях:

Творите добрые дела;
Друг друга искренне любите,
Коль зла терпеть вы не хотите,
Не делайте другому зла!

16

Прозоровский уже две недели допрашивал Новикова. Жил Николай Иванович в своем доме под охраной, и каждый день его доставляли в Тайную канцелярию для допроса, благо канцелярия находилась поблизости, на Лубянке. По ответам выходило, что во всем Николай Иванович оправдался: и книгу церковными литерами не печатал, и доходы объяснил, и имена сообщников не скрывал. Но один за другим шли настойчивые указы императрицы с требованием выведать тайные умыслы Новикова, и Прозоровский чем упорнее старался обнаружить эти преступные замыслы, тем более запутывался и в конце концов должен был признаться себе, что не может даже представить, в чем, собственно, должно заключаться преступление Новикова и что дальше спрашивать.

Князь был человек военный, не считал зазорным просить подкрепления в трудном сражении, и поэтому в ответ на один из очередных указов он попросил прислать ему в помощь Шешковского. Екатерина отпустить в Москву Шешковского отказалась и велела доставить Новикова в Петербург.

Перед отправкой Прозоровский решил еще раз попытать счастья.

Новикова под вечер привели из дома в Тайную канцелярию. Прозоровский отослал конвойных, и они с Николаем Ивановичем остались наедине.

В маленькое окошко пробивался солнечный закатный кровавый луч, освещавший кусочек серой стены. Все остальное тонуло в полумраке.

— Ну–с, Николай Иванович, здравствуйте, — сказал Прозоровский.

— Здравствуйте, Александр Александрович, — поклонился Новиков.

— Сегодня вопросов не будет, поговорим просто так.

— Я ответил на все ваши вопросы.

— Э–э, Николай Иванович, — Прозоровский поднял вверх палец и покрутил им, — вопросы вопросами, а главное–то скрыли.

— Что главное?

— Мне сие неведомо, но все равно про тайные ваши умыслы знают, и вам придется их раскрыть. Уж лучше признайтесь мне. По–хорошему.

— Мне больше не в чем признаваться. Ставьте вопросы, я на любой отвечу чистосердечно.

— Вопросы, вопросы, — проворчал Прозоровский, — вы без вопросов, по–благородному.

— Не понимаю, что вы желаете.

— Хотя по–благородному–то вы отвыкли, водя дружбу с подлыми людьми. Мне известно, что у вас за одним столом сидели дворяне и подлый мужик, крепостной. — Вдруг Прозоровского осенила догадка: — Или этот Вороблевский оказывал вам какие важные услуги?

— Он печатал свои книги в моей типографии, у нас были только деловые отношения.

— А книги–то какие! На одной посвящение не какой–нибудь титулованной особе или достойному человеку, а извозчику, «известному отменному славному московскому извозчику Алексею Чистякову».

— Литератор волен посвятить свой труд кому пожелает.

— Вот именно — волен. От излишней вольности все зло. От вольности он, видать, переделал заглавие книги, что переводил с испанского, про Лазарилья Тормского. Мало ему прежнего названия «Неудачная жизнь и странные приключения несчастного гишпанца», так он еще обозвал его на русский манер: «Терпигорев, или Неудачная жизнь…» Ведь и я не дурак, догадываюсь: это он намекает на то, что, мол, и в России такие гишпанцы проживают.

— Но Вороблевский никакого отношения к нашим делам не имеет, масоном не был и ничего не знает.

— По просьбе господина его князя Шереметева отдан он на суд и расправу его господину князю Шереметеву. Кабы не князь, отведал бы он у меня плетей, хотя и не причастен к вашей компании. — Прозоровский помолчал, потом заговорил снова, в его голосе звучало раздражение: — От многих благородных людей по поводу ваших книжных лавок и аптек слышал я такое мнение, что стыдно торговать дворянам книгами и слабительным. — Прозоровский засмеялся.

Новиков без улыбки ответил:

— Не смеют стыдить нас книжной и аптечной торговлей те, которые не считают за стыдное торговать винными откупами и рекрутами. Я полагаю, что нет в свете торговли, которая при самом строжайшем взгляде была бы честнее и благороднее книжной и аптечной, ибо они одну только пользу людям приносят.

— Однако вас, Николай Иванович, самая честная, как вы утверждаете, и благородная торговля вон куда привела.

— Это и для меня удивительно, потому что вины за собой никакой не имею.

— Ну, ну, ну, государыня лучше знает. Эх, Николай Иванович, Николай Иванович, все равно никакая скрытность и никакое самое упорное запирательство вам не помогут. Не хотите мне открыться, Степану Ивановичу откроетесь. Нынче же по именному повелению вы будете отправлены в Санкт–Петербург к нему на разговор. Сопровождать вас будет команда под начальством вашего знакомца майора князя Жевахова, известного вам строгим исполнением служебного долга. Желаю счастливого пути.

Новиков невольно побледнел при упоминании имени Степана Ивановича Шешковского, поняв, что допросы Прозоровского были только цветочками, а ягодки еще впереди.