Слава столетия. (исторические повести)

— Будь спокоен, — грустно ответил Львов.

Целый год пролежала «Фелица» в бюро. Львов и Капнист сдержали слово — о ее существовании так никто и не узнал. Гаврила Романович одно время собирался было ее сжечь, но не смог и убрал подальше до лучших времен.

А почти год спустя, в одно мартовское утро, к Державину по–соседски заглянул. Осип Петрович Козодавлев, молодой чиновник, служивший с ним в одном отделении и занимавший квартиру в том же доме.

Гаврила Романович искал в бюро запропастившуюся куда–то старую бумагу по отцовской тяжбе, длящейся вот уже четвертый десяток лет.

Козодавлев скользнул взглядом по разложенным на столе бумагам и сразу приметил листок со стихами.

Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком…

— Новые стихи? — показал он глазами на листок.

Козодавлев сам пописывал стихи, любил поговорить о литературе.

— Нет, старые, — ответил Державин.

— Я их не знаю. Что–нибудь шутливое, вроде как про вино?

Вот черно–тинтово вино,
За здравье выпьем чернобровых.
Как сердцу сладостно оно
Нас с поцелуем уст пунцовых
Ты тож, смуглянка, хороша, —
Так поцелуй меня, душа!

— Нет, это в другом роде. Это — ода.

— Ода? — Козодавлев взял листок в руки. — Как легко написано! Ты, Гаврила Романович, молодец. Знаешь, что, дай мне ее на часок, я тетушке покажу.

— Не могу. — ответил Державин.

— Ну, не скромничай. Ты же знаешь, она самая горячая поклонница твоя.

— Сердечно благодарен графине за внимание, но…

— Тетушка–то все твои стихи переписала в альбом и каждое украсила собственноручной акварельной картинкой, — продолжал Козодавлев. — Дам ей прочесть и тотчас верну.

Державин колебался.

— Ну, я беру, — решительно сказал Козодавлев.

— Ладно, — вздохнув, согласился Державин, — только больше никому не показывай.

Козодавлев возвратил «Фелицу» через два часа.

— Графиня говорит, что до сего времени она не читала ничего более прелестного!

Авторское самолюбие Державина было польщено, а ода снова водворилась в ящик, под замок.

На следующий день, вернувшись из Сената и пообедав, Державин хотел было отдохнуть, но тут вошел Кондратии.

— Человек пришел, вас спрашивает.

— Чей человек?

— Шувалова.

— Так пусти.

Лакей принес коротенькую записку: «Прошу немедля пожаловать ко мне, ибо в сем имеется крайняя нужда. Иван Шувалов».

В давние времена, в царствование Елизаветы Петровны, Иван Иванович Шувалов имел большую силу. Тогда он покровительствовал самому Михаиле Васильевичу Ломоносову. В новое царствование Шувалов потерял всякое влияние на государственные дела, но по–прежнему слыл любителем наук, искусств и литературы и меценатом.

В предчувствии неведомой неприятности Гаврила Романович приказал подавать одеваться.

Шувалов встретил его, сокрушенно покачивая головой.

— Милостивый государь Гавриил Романович, — тихо проговорил граф, — я пригласил вас, чтобы получить совет, как мне быть…

Шувалов замолчал и смотрел на Державина, покусывая пухлые губы.

— Смею ли я вам советовать что–либо…

— Тут дело касается вас. Князь Потемкин требует к себе ваши стихи.

— Какие стихи?

— Оду мурзы к Фелице. И я в этом виноват.

— Каким образом?

— Мне их сообщил по–дружеству господин Козодавлев. А вчера обедала у меня компания — граф Безбородко, граф Завадовский, Стрекалов, родственник мой Андрей Петрович Шувалов и другие, и вот за обедом пошел у нас литературный спор. Они говорят: нет у нас в России легкого и приятного стихотворства, которым столь славна французская поэзия, и быть такового на русском языке не может. А я говорю: может и даже есть уже — и прочел вашу оду. Все ее чрезвычайно хвалили.

Державин поклонился.

Шувалов продолжал:

— А нынче — вот… Не послать нельзя. А послать — вдруг светлейший осердится. Может, переписать да выключить куплеты, которые к нему относятся? Как вы полагаете?

Никогда не подводившая память услужливо подсказала Гавриле Романовичу строки, касавшиеся князя Потемкина.

А я, проспавши до полудни.
Курю табак и кофе пью.

(Это прекрасно знали многие, имевшие нужду до светлейшего и с раннего утра долгие часы просиживавшие у него в передней, ожидая, когда он соизволит принять просителя.)

Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою.
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом.

(Намек на любовь князя к разорительным для государственной казны авантюрам, в которые он то и дело пускался и, не осуществив задуманного, оставлял так же легко, как начинал.)

То вдруг, прельщайся нарядом,
Скачу к портному по кафтан!

(Так и бывает; размахнется мир переделать, а кончит новым кафтаном.)