Слава столетия. (исторические повести)

Александр Николаевич считал, что они были ничуть не хуже многих стихов, печатаемых в журналах и вызывающих одобрение весьма строгих ценителей, но как–то не чувствовал в себе до сих пор желания увидеть свое сочинение напечатанным и подписанным — «Александр Радищев». Им не владело желание авторской славы, которое, как он знал из книг, преданий и рассказов, так часто снедает поэтов и заставляет искать ее самыми жестокими способами. Радищев находил полное удовлетворение уже в том, что написанное точно передавало его мысль.

Александр Николаевич медленно листал тетрадь. Одни стихотворения перечитывал целиком, из других — только отдельные строфы и строчки. Но чем ближе подвигался он к середине тетради, тем быстрее переворачивал страницы.

С каждым новым стихотворением он все больше убеждался, что ни одно из них, пожалуй, не стоит отдавать в печать, ибо все они, как говаривал его незабвенный друг, ныне — увы! — уже покойный Федор Ушаков, всего лишь любовные враки. А теперь сам Александр Николаевич мог добавить: враки по поводу давно прошедших увлечений, которые сегодня кажутся смешными заблуждениями.

Радищев убрал тетрадь.

Было поздно, наверное, к полуночи. Кутузов тихо спал повернувшись лицом к стене. В комнате Рубановского давно уже было темно.

Радищев начал раздеваться. Стянул сапоги и подошел к столу, чтобы задуть свечу.

Но, перед тем как дунуть на ровное желтое пламя под зеленым колпаком, выхватывающее из темноты кусок стола с несколькими раскрытыми книгами, с небольшой стопкой чистой бумаги, с чернильницей и торчащим из нее обгрызенным пером, он долгим взглядом посмотрел на все это и, как был, полураздетый, присел к столу и взял в руки перо.

Перо на мгновение замерло над чистым листом бумаги.

— В английском духе, — улыбнувшись, сказал Радищев, и ему на память пришла фраза из недавно читанной английской книги: «О милая чувствительность! Неисчерпаемый источник всего драгоценного в наших радостях и всего возвышенного в наших горестях!»

На листе появились первые слова: «С великим содроганием чувствительного сердца начинаю я описывать…»

Догорела свеча. Александр Николаевич вставил в подсвечник новую.

Он описывал ту нищую деревню на краю болота, тесно лепящиеся друг к другу дворы, избы, крытые черной соломой, грязную улицу с гнилыми лужами…

А память подсказывала ему давние, из детства, картины; июльские да августовские поездки в гости к соседям–помещикам через несжатые и сжатые поля, пустые летние деревни, окутанные знойной пылью… Все это слилось в одно, и, пожалуй, получилась не северная, пограничная с Курляндией деревня, а коренная, российская — саратовская или пензенская.

Впрочем, в главном они были похожи.

«Бедность и рабство повсюду встречались со мною в образе крестьян. Непаханые поля, худой урожай хлеба возвещали мне, какое помещики тех мест о земледелии прилагали рачение. Маленькие, покрытые соломою хижины из тонкого заборника, дворы, огороженные плетнями, небольшие одоньи хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого скота подтверждали, сколь велики недостатки тех бедных тварей, которые богатство и величество целого государства составлять должны».

Радищев писал о жалких жилищах крестьян, об испуганных мальчишках, о разговоре Андрея Рубановского с похожим на Сократа мужиком.

На столе уже набралась целая стопа исписанных листков, когда Радищев поставил последнюю точку.

Он подобрал страницы и перечитал все с начала до конца.

Потом еще раз просмотрел первую страницу и, решительно отчеркнув первый абзац, вписал на полях:

«Не пропускал я ни одного селения, чтоб не расспрашивать о причинах бедности крестьянской. И, слушая их ответы, к великому огорчению, всегда находил, что помещики их сами тому были виною.

О человечество! тебя не знают в сих поселениях. О господство! Ты тиранствуешь над подобными себе человеками. О блаженная добродетель любовь, ты употребляешься во зло: глупые помещики сих бедных рабов изъявляют тебя более к лошадям и собакам, а не к человекам!

…Удалитесь от меня, ласкательство и пристрастие — низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствует!»

Надо было как–то озаглавить сочинение.

«Поездка в деревню…» — надписал Радищев сверху и остановился. Тут следовало бы обозначить название деревни. Но как звалась та деревня, возле курляндской границы, он не помнил, да, кажется, тогда про это никто и не спросил. Может быть, дать вымышленное: Бедново, Худово, Разореново? Или обычное: Троицкое, Иваньково, Загорье?

Однако, перебирая в памяти имена деревень, Александр Николаевич не мог остановиться ни на одном, и в конце концов подумалось: а нельзя ли обойтись совсем без него?

«Да, да, конечно! — обрадовался Радищев. — Да и дело совсем не в названии. Даже наоборот, без него лучше: каждый читатель поставит свое».

И Радищев, зачеркнув написанное заглавие, вывел новое: «Отрывок путешествия в ***».

В комнате стало прохладно. Жарко натопленные с вечера печи остыли.

В коридоре послышались шаги, слуга принес дрова и начал щипать лучину для растопки. Близилось утро.

8

В Сенате все было без изменения.