Слава столетия

В семьдесят пятом году он женился на племяннице Андрея Рубановского — старшей дочери Василия Кирилловича, Анне Васильевне. Тесть с тещей неохотно благословили молодых, они надеялись на более удачную партию для дочери. Но брак оказался на редкость счастливым, Радищев был влюблен в жену до беспамятства. Новые обязанности семейного человека заставили его вновь искать места. Он подал прошение о зачислении на службу, и в семьдесят седьмом году его назначили младшим членом коммерц–коллегии.

Вскоре после назначения Радищева на одном заседании коллегии утверждали приговор по обвинению нескольких мелких служащих — пеньковых браковщиков — в проступках по службе. Все единодушно, не вникая (подумаешь, какие–то мужики!), признали их виновными, президент коммерц–коллегии граф Александр Романович Воронцов утвердил решение. Но Радищев, изучив дело, объявил, что не согласен с приговором и что браковщики ни в чем не повинны. Его уговаривали не оспаривать президента, потому что граф этого не терпит. Он, безусловно, отвергнет мнение Радищева, так что Александр Николаевич своим упорством ничего не добьется, только потеряет в глазах начальника. Радищев ответил, что он скорее оставит службу, чем отступит от мнения, которое почитает справедливым, и ни за что не подпишет приговора невинным людям.

Граф действительно вспылил, призвал Радищева для внушения, но, выслушав, согласился с его мнением и приказал изменить прежний приговор.

Воронцов находился в оппозиции к Екатерине, считая незаконным ее восшествие на престол, и критиковал все мероприятия ее правительства. Императрица знала это, но вынуждена была его терпеть; он был слишком заметным человеком, в родстве со знатнейшими русскими фамилиями, к тому же коммерц–коллегия под его управлением успешно справлялась с возложенными на нее делами.

Впервые служба давала Александру Николаевичу удовлетворение. Он видел пользу, которую приносят России его старания; он способствовал расширению торговли. Через два года его произвели в очередной чин, затем он получил орден. Потом новое повышение — назначение начальником Петербургской таможни.

Но полоса удачи и счастья не бывает длительной: в восемьдесят третьем году умерла жена.

Александр Николаевич трудно оправлялся от перенесенного горя. Он замкнулся в себе. Служба, дом, дети и воспоминания — все остальное перестало для него существовать.

Самой дорогой была память о юности, о друзьях студенческих лет. Друзья… Судьба развела всех врозь. Кутузов увлекся масонством, вышел в отставку, уехал за границу, в Берлин, изучает там масонское ученье, бедствует, но не хочет возвращаться домой, пока не постигнет масонской истины. Рубановский служит в Москве.

И только в воспоминаниях можно собрать всех вместе.

И даже незабвенного Федора Ушакова.

Радищев решил написать жизнеописание умершего друга.

Он вспоминал эпизоды ученья в Лейпциге, тогдашние мысли, разговоры — вольные мысли, свободные разговоры.

Затем он начал записывать то, что видел теперь, — свои теперешние раздумья, слышанные рассказы, которые чем–нибудь поразили его.

За годы в ящиках бюро скопилось много набросков на самые разные темы.

22

В один тихий августовский вечер Радищев шел, неторопливо прогуливаясь, по набережной Невы, от Летнего сада, недавно огороженного со стороны Невы прекрасной оградой, к Литейному мосту. Желтели деревья. Ясное небо отражалось в синей холодной воде.

Радищева обогнал невысокий человек, бедно одетый, с разбухшим потертым портфелем под мышкой. Он размахивал свободной рукой, словно убеждая кого–то.

Лица его Радищев не видел, но во всем облике этой фигуры было что–то очень знакомое.

— Кречетов! Федор Васильевич! — окликнул Радищев. Некоторое время человек еще продолжал идти, весь во власти своих мыслей, и лишь немного погодя, поняв, что это его окликают, обернулся.

Это был Кречетов. Но как он постарел! Седые волосы торчали клочьями, лоб и щеки в морщинах, глаза ввалились и блестели нездоровым, лихорадочным блеском.

— А–а, господин Радищев! Взираете на меня с любопытством? Каков я, старый, болезнями удрученный, в рубище? — с ожесточением и вызовом сказал Кречетов.

— Что вы, Федор Васильевич, я так рад вновь встретить вас…

— Неужели помните?

— Помню, помню. И часто вспоминаю.

— Кабы забыли, тоже не обиделся бы, — уже более миролюбиво проговорил Кречетов. — Как–никак весьма предостаточно времени минуло.

Радищев взял Кречетова под руку;

— Как вы жили это время? Что поделывали? Чем сейчас занимаетесь?

Приноровившись к походке друг друга, они пошли рядом.

— К моей жизни можно приложить слова великого английского драматурга Шекспира: «Нет на свете более печальной истории», — сказал Кречетов. — Тогда, в семьдесят пятом году, уволили меня из Тобольского полка и вообще с военной службы. Потом служил в малоярославецком нижнем земском суде. Оттуда был извержен происками бесчестного и злобного — начальства. Полгода служил в петербургской полиции. Больше не стали терпеть, поскольку не хотели слушать моих обличений. А мне совесть не позволяла молчать. Затем по установленном испытании получил звание учителя.