Слава столетия

— Спервоначалу–то стали мы мужиков ваших спрашивать: «Где господа ваши? Чего не бьете государю батюшке челом на обиды от них?» Мужики, как один, отвечают: «Уехали господа, не ведаем куда. А обиды никакой мы от них не видали». Доложили мы государю про мужицкие слова, он плюнул и говорит: «Черт с ними, дураками. Ищите сами господ, небось в копне какой–нибудь сидят». Искали, выспрашивали — не нашли. А мне все же подозрительны показались мужицкие отговорки. Решил я разузнать все и стал расспрашивать обиняками мужичков про их житье–бытье. Вокруг–то все стоном стонут, как заведешь разговор про мужицкую жизнь, а тут не жалуются. «У нас, говорят, даже девки из казенных деревень за наших парней своей охотой идут. У нас помещик добрый, нечего бога гневить». За чудо это мне показалось. Спрашиваю: «Как зовут вашего барина?» — «Радищев», — отвечают. «Не родня ли вашего барина в Петербурге служит, Александр Николаевич Радищев?» — спрашиваю. Я ведь тогда в полку расспросил про твое, барин, имя. «Сынок его родной старший», — отвечают. «Ну, если отец такой же, как сын, значит, хороший человек», — говорю. «Откуда знаешь его?» — спрашивают. Рассказал им, как по твоей милости от каторги спасся. После этого разговор у нас пошел другой. Я поклялся, что не донесу, и Сума открыл, что родители твои в лесах спасаются. Места точно не открыл, да я и не допытывался. А братца молодшенького указал: бегает по двору здоровенький, чумазый (его нарочно сажей мазали, чтобы по белому лицу в нем не узнали барича). Так что, Александр Николаевич, живы–здоровы твои.

— Спасибо за добрые вести. Чем отблагодарить тебя?

— Чего тут благодарить… Я свой должок плачу. Мы добро помним. Вон мужики ваши, аблязовские… Они, я скажу, правильно сделали, что спрятали твоего папашу. Казачки бы его запросто под горячую руку могли убить: дворянской крови много пролили, еще одного прикончить — плевое дело. А потом разобрались бы — ах, ах! — да поздно. Ты, Александр Николаевич, за сродственников не тревожься, дело утихомирится, выйдут из лесу — никто их не тронет. Таких–то господ и государь наш Петр Федорович пожалует. Глядишь, в министры какие назначит.

— Не царь он, — сказал Радищев, — а простой казак с Дону по имени Емельян Пугачев.

— Царь, император, — убежденно сказал Овчинников и шепотом добавил: — У меня указ именной его имеется.

Радищев слегка усмехнулся.

— Не веришь, Александр Николаевич? Могу показать.

— Покажи.

Мужик огляделся, посмотрел на стулья, сел на пол, развязал оборы правого лаптя, принялся разматывать онучу.

— Указы–то эти императорские она велела отбирать, а у кого найдут, тех казнить. Вот и приходится хоронить от злого глаза…

Указ оказался листом потертой рыхлой бумаги, которая в канцеляриях идет на черновые, и был написан малограмотными каракулями со множеством завитушек в прописных буквах. Видно, не раз был он читан и перечитан.

— Почитай, почитай, — приговаривал Овчинников. — Настоящий императорский указ, и написан, глянь, с какой красотою, не то что ее указы.

Радищев бросил взгляд на первые строки.

— Странный титул.

— Чего?

— Царь тут именуется не так, как положено.

— Нашему государю так положено, — сказал мужик. — Правильный титул. «Я, великий государь, явившийся из тайного места, прощающий народ во всех винах, делатель благодеяний, милостивый, мягкосердечный российский царь — император Петр Федорович, во всем свете вольных, в усердии чистых, и разного звания народов самодержатель и прочая, и прочая, и прочая».

Радищеву заслушался. Мужик произносил этот фантастический, наивный титул, сочинение какого–нибудь полуграмотного писаря из отслуживших солдат, истово, как молитву.

— Стерто тут , — сказал Радищев. — Не разберу, что написано.

— Потерлось маленько, — согласился мужик, — только все равно буквы видать. Написано тут вот что: «На сем свете живущему в городах и крепостях мне подданному благодетельному и продерзательному народу с домашними, то есть детьми и женами, объявляется — они мои указы во всех сторонах, как–то: на всех дорогах, местах, деревнях, на перекрестках и улицах, публикуются». Далее–то идет самое главное, о милостях его к народу. Читай–ка, тут повиднее. «Ныне я вас…»

— «Ныне я вас , — продолжал Радищев, — во–первых даже до последка землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебами, законами, пашнями, денежным жалованьем, свинцом и порохом пожаловал по жизнь вашу… Всех вас, пребывающих на свете, освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно».

— «Освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно», — важно и торжественно повторил мужик.

«Сей мой указ, — читал Радищев, — писан и скреплен по исходе сентября месяца во вторник, то есть в Покров. Доброжелатель, тысячью великий и высокий; един великий император государь Петр Федорович Третий руку приложил»;

Радищев вернул указ Овчинникову и сказал:

— Нынче получены в штабе известия, что войско пугачевское разбито Михельсоном недалеко от Царицына, самого Пугачева пленили…

— Спаси его, господи… — Овчинников перекрестился. — Беда–то какая…