Слава столетия

После этого разговора Карамзин почувствовал, что в отношениях между ним и Трубецким и некоторыми другими масонами, практически не участвовавшими в издательских делах, появилось отчуждение, которое с течением времени увеличилось, хотя внешне отношения оставались прежними.

Перед самым отъездом за границу произошло решительное объяснение.

В присутствии нескольких важнейших московских масонов Карамзин высказал свои сомнения.

— Я уважаю в вас, — волнуясь и смущаясь, сказал он, — людей, искренне и бескорыстно ищущих истину и преданных общеполезному труду. Но никак не могу разделить с вами убеждение, будто для этого нужна какая–либо таинственность. Я не перестану, пока жив, питать уважение к вам и признательность за доброе ко мне расположение, но принимать более участия в собраниях не буду.

Наступило молчание. Его нарушил Трубецкой.

— Ну что ж, Николай Михайлович, мы сожалеем, но удерживать не смеем. Впрочем, и впредь вы можете надеяться на наше доброе к вам расположение…

6

Для того чтобы узнать, насколько любим тобою друг, надобно с ним расстаться. Карамзин вполне понял это в путешествии. Многие люди, видевшие его в первый раз, были с ним приветливы, старались быть ему полезными, доставить ему удовольствие. Но даже в самом добром расположении к себе Карамзин все же чувствовал, что это вовсе не то, что может дарить дружба. Впрочем, он не был в претензии: человек в дружбе ищет постоянства, и тот, кто сегодня приехал, а завтра уедет — и навсегда, — не в праве рассчитывать на большее, чем гостеприимство.

Как забилось сердце, когда коляска с Мясницкой свернула в Кривоколенный переулок и впереди показался шпиль Меншиковой башни, который Карамзин ежедневно видел в течение четырех лет из окна своей комнаты.

— Сюда, сюда, сворачивай во двор, — приказал Карамзин кучеру возле одного из двухэтажных домов в конце переулка. Коляска въехала во двор, Карамзин соскочил, перебежал двор и открыл дверь, за которой была лестница во второй этаж. В сенях никого не было. В доме жили, но из каждого угла веяло запустением, как будто жильцы еще не съехали, но уже твердо решили съехать и доживали последние дни кое–как.

Карамзин по лестнице взбежал вверх, у двери комнаты Петрова остановился, постучал.

— Войдите, дверь не заперта, — ответили из комнаты. Карамзин узнал голос Петрова.

Он толкнул дверь и остановился на пороге. Петров, в накинутом на плечи старом тулупчике, сгорбившись, сидел за столом возле окна. Он повернулся и несколько Мгновений молча смотрел на вошедшего, помотал головой, словно прогоняя сон.

— Николай?!

— Я, я! — Карамзин, раскинув руки, бросился к другу, обнял его, затормошил: — Александр! Милый! С той самой минуты, как мы расстались на заставе, не было дня, чтобы я не вспомнил о тебе. Самая любимая моя мечта во все путешествие была о том, как мы свидимся снова.

Петров освободился из объятии, поднял упавший тулупчик, надел на плечи.

— Как ты? — спросил он.

— Приехал. Жив–здоров. А как ты?

Петров махнул рукой:

— Так себе, брат…

И только тут Карамзин обратил внимание на бледность друга, на горящие нездоровым блеском глаза, на холод в комнате.

— Ну ладно, — продолжал Петров. — Главное, ты приехал. Твоя комната пустует. Правда, она не топлена. Лучше ночуй у меня. Хочешь, на кровати, хочешь, на диване.

Карамзин спустился вниз, велел принести вещи, расплатился с ямщиком и отпустил его.

— Как ты живешь? — глядя Петрову в глаза и не выпуская его рук из своих, спросил Карамзин.

Петров криво усмехнулся с какой–то болезненной гримасой.

Друзья сели на диван.

Петров опустил голову:

— Что касается меня, то я уже и мышей ловить не гожусь. Леность и праздность настолько мной овладели, что я почти ничего не делаю и ни за какую работу не принимаюсь. А потому очень редко бываю в хорошем настроении. Нынче я в полной мере чувствую тягость, которую навьючивает на нас безделье.

— Не может быть, чтобы ты своей волею пребывал в безделье! Видимо, обстоятельства и здоровье не позволяют?

— Хворости — не велика штука, а обстоятельства действительно не способствуют.

— Какие обстоятельства?

— Остался я не у дел. Когда у Николая Ивановича полтора года назад отобрали Университетскую типографию, нечего стало делать. «Типографическая компания» ничего не издает, только подсчитывает убытки. Спасибо, не гонят из дому: дом пока принадлежит компании. Все в страхе, полагают, что на запрещении аренды типографии не остановятся. А что будет, никто не знает…

— Ты видел Радищева? Говорят, он на пути в Сибирь останавливался в Москве.

— Да, он пробыл здесь около двух недель. Е го держали в Губернском правлении, но пройти к нему было затруднительно: караульный офицер никого не пускал. Да по правде сказать, никто из наших и не пытался его увидеть. Вот так. — Петров махнул рукой. — Ладно. Поговорим о твоих делах. Что ты собираешься делать?