Слава столетия

Что песнь моя несносна. —

Вздохнув, молчать я должен.

Теперь брожу я в поле,

Грущу и плачу горько,

Почувствуя, как мало

Талантов я имею».

— Послушай, что за рукопись ты так таинственно сжег перед самым отъездом? — спросил Петров.

Карамзин улыбнулся.

— Теперь я могу открыть тебе эту тайну. Перед путешествием мне пришла мысль в воображении объездить те земли, в которые еду, и я начал писать роман. Описал выезд из России, первую ночь в придорожной гостинице. Я описывал, что тогда лил дождь, который не оставил на мне сухой нитки, что я замерз. Написав все это, испугался, как бы ненастное время не продолжилось и не обеспокоило меня в продолжение всего путешествия, я решил разделаться с непогодой раз и навсегда: взял свой роман и сжег.

— А тут по твоем отъезде мы гадали, какие бумаги ты жег. Князь Николай Никитич даже в камин заглядывал.

Карамзин засмеялся.

— Ну, и на чем порешили?

— Порешили, что это письма некоей прелестной особы, имя которой нам, к сожалению, не известно.

— А знаешь, — опять заговорил Карамзин, — подъезжая к первой заграничной корчме в Курляндии, я вспомнил свой роман. Дело было к вечеру, но вечер выдался не в пример описанному теплый и тихий. Корчма стояла на берегу реки, я смотрел на реку, на густые деревья, кое–где склонившиеся над водой, на заходящее солнце — и думал про то, как мы с тобой любовались закатом от Симонова монастыря… И потом повсюду вспоминал нашу жизнь. Теперь–то я совершенно твердо знаю, что это было самое счастливое время моей жизни.

— Да, я тоже частенько думаю про наше тогдашнее житье–бытье, — сказал Петров. — Пожалуй, и в моей жизни это было лучшее время…

— Но главное — мы снова вместе! — воскликнул Карамзин.

— Ты намерен жить в Москве?

— Конечно. Вот съезжу в Знаменское к Плещеевым, вернусь и крепко сяду в первопрестольной. По чести говоря, мне бы сейчас надо в Москве быть, ведь пока соберешь первые номера журнала: и с авторами, и с типографией вести переговоры. Но уж очень Алексей Александрович приглашал, не поеду — обида на всю жизнь.

— Алексей Александрович–то ничего, а вот Настасья Ивановна обидится…

— Она все та же?

— Такая же.

— Не знаю, как встречусь с ней. Отвык…

— Бог не выдаст, свинья не съест.

7

Наутро Карамзин и Петров проснулись поздно.

— Что сегодня будем делать? — спросил Цетров.

— Я пойду гулять по Москве. Сначала в Кремль, потом — куда случай подскажет.

— Я бы с тобой тоже побродил, да надо в университетскую канцелярию заглянуть: обещали насчет места.

— Конечно, иди.

— До Кремля дойдем вместе.

Друзья вышли на Мясницкую.

У Никольских ворот возле церкви они нагнали князя Николая Никитича Трубецкого. Он совершал обычную свою прогулку пешком. Князь шел, опустив голову и постукивая тростью по камням, не глядя ни по сторонам, ни на встречных прохожих.

— Николай Никитич! — окликнул его Петров. Трубецкой поднял голову, взгляд его был хмур, но, увидя Петрова и Карамзина, он принужденно улыбнулся — одними губами, выражение глаз оставалось таким же хмурым и настороженным.

— Здравствуйте, князь, — сказал Карамзин.

— С благополучным прибытием, — ответил Трубецкой. Они обнялись и трижды поцеловались.

Свободной от трости левой рукой Трубецкой взял Карамзина под локоть.

— О вашем скором приезде я слышал от Алексея Александровича и Настасьи Ивановны, но полагал, что вы сразу поедете в Знаменское.

— Я собираюсь туда на днях.

— Вы счастливы, что у вас есть такие друзья, как Настасья Ивановна и Алексей Александрович. Они — истинные ваши друзья.

— Я знаю это, — сказал Карамзин, удивившись столь горячей тираде, — чувствую и благодарю судьбу. Но как вы поживаете? Какие новости в Москве?

— Какова наша жизнь! Вы, видимо, уже осведомлены о несправедливых наветах на нас, а посему собраний нынче не собираем вовсе, дабы не утвердить недоброжелателей и сомневающихся в неосновательном их подозрении и не подать повода сделать нам какого худа. Да ведает зрящая в сердцах, сколько ошибаются те, которые думают о нас, что мы можем быть опасными и вредными. Но впрочем, мы остаемся такими же, как бывали прежде. — При последних словах Трубецкой выразительно посмотрел на Карамзина и повторил: — Такими же, как прежде.

— Я не сомневаюсь, что никакие испытания не заставят вас переменить ваши воззрения и характер, — ответил Карамзин.

— А вы, я слышал, желаете добиваться авторской славы? — спросил Трубецкой.

— Не знаю, увенчает ли меня слава, но заняться литературой действительно собираюсь. В прошлые времена я слышал неоднократно одобрение своим литературным трудам, а ныне, приобретя некоторые знания, надеюсь, что работа моя пойдет успешнее.

— Да, вас хвалили… Ну что ж, желаю успеха… Впрочем, на опасную стезю вы вступаете. Перед глазами пример — увы! — печальный. Я имею в виду того, кто посвятил нашему общему другу Алексею Михайловичу дерзновенное сочинение, которое стоит самого строгого наказания, что и обрел. Вот куда завела его ветреная и гордая голова, и вот обыкновенное следствие быстрого разума, не основанного на христианских началах. Так–то, молодые люди.