Славендар

Я сидел и терпел – потому что мне очень не хотелось всё это оставлять. Маму, батю, буженину, приемную дуру Розу, весь этот мирный дом, в котором прошло… да никуда оно еще не прошло, моё детство. Пока над столом маячило теплое, обнимавшее меня наше «мы», я тихо млел, жевал буженину, и слушал батину чушь. Он что-то говорил, говорил, говорил… а я жевал, как корова, и разве что изредка выворачивал свое внимание наружу.

– … я и говорю, что вербунов этих развелось море, – сказал батя, имея в виду вербовщиков Больших производителей, – Синоптики бы так погоду просчитывали, как они нас. Давеча один мне прямо на тротуаре попался…

Я снова отключился от его слов, возвращаясь в страну тепла. Представил на полсекунды, как вербун почему-то сидит прямо на тротуаре, и хватает проходящего мимо отца за ноги. Прямо скажем, не лучший способ разрекламировать свой «большак», пусть и за полпроцента от пожизненного страхового пая гражданина. Разве что, ты работаешь на Рысакова: тут еще как-то можно связать в кучу ноги, тротуар, транспорт.

Через какое-то время мне показалось, что батя со мной разговаривает, а я не слышу. Я очнулся, присмотрелся – так оно и есть, разговаривает.

– Что не так, Пашка? – спросил батя.

Я сделал глупое лицо, вернее, оно само сделалось автоматически. Похоже, это моя нормальная реакция.

– А что не так? – задал я глупый вопрос глупым ртом.

Батя внимательно на меня посмотрел, и я этот взгляд вспомнил – так военком на меня смотрел. Я военкому четверть часа доказывал, отвечая на его вопросы, что я нормальный, и со здоровьем у меня все хорошо, и от службы отлынивать не собираюсь. Военком смотрел на меня, и на его умном лице был вопрос – парень, почему ты не врешь?

– Что не так… А всё не так, – сказал батя, – Ты сегодня со мной не споришь, Паша.

Я пожал плечами, мол, подумаешь, не спорю… ну, не спорю, и что с того? Но в воздухе уже успела зависнуть батина интонация. Такого рода шуточки он умел устраивать похлеще Чеширского Кота. У того улыбка зависала, хоть она всего лишь картинка, которую трудно вообразить. Но попробуйте вообразить интонацию, оставшуюся без хозяина! Где, в каких неведомых университетах батя научился выпроваживать свою интонацию на свежий воздух, отрывая от слов?

Аккуратно, стараясь не затронуть висящую над столом интонацию, я поднял на батю глаза. Мои ужимки его явно не удовлетворили. По выражению батиного лица стало ясно, что без слов с моей стороны не обойтись. Я набрал полную грудь воздуха, даже шумно как-то получилось, но батя меня снова опередил.

– Выперли из Переходной, да? – спросил батя.

– Коля! – сказала мама.

– Выперли, – сказал я, и резко выдохнул.

Моментально где-то внутри меня возник шар. Я прислушался к ощущениям… ага, вроде поймал. Шар болтался в груди, пульсировал, как больное солнце, и с каждой пульсацией расширялся, вырастал, матерел. Я испугался, что он сейчас лопнет, этот шар. Лопнет, и я разрыдаюсь, развалюсь на куски, брошусь исповедоваться на батины плечи, как никогда раньше и не делал, и не собирался. Так только барышни в кино делают, но у них и бати другие.

Батин вопрос был таким неожиданным, что впору было задать вопрос «что не так, батя». Ты раньше никогда не стрелял вопросами, батя. Скорее ответами.

Кстати, спасибо, что своим вопросом ты подсказал мне ответ. «Выперли», что может быть лаконичнее. Не надо подбирать более мягкие слова, гуманно блудить вокруг чистосердечного признания, увиливая от грубой мужской прямоты. А так, сказал «выперли» – и сразу легко на душе. Еще бы дурацкий шар куда деть…

Но оказалось, что старательно удерживаемая родителями тишина за столом, способна растворить шар, и проливать слезы мне не придется. Шар повисел в груди, повисел, и канул.

– Правильно, – сказал батя, внимательно изучая мое лицо каким-то совсем прокурорским взглядом, – Всё правильно. Не скажу, что я рад… потому что ты, вижу, не рад. Но всё правильно.

– Спасибо, папа, – сказал я.

Никогда я еще не слышал от отца таких правильных ласковых слов, бодрящих, возвышающих, внушающих уверенность и спокойствие.

Отец кивнул, принимая мою благодарность. Настороженно хранившая молчание мать взмахнула крылами, встрепенулась, вскочила со стула.

– Ой! – хлопнула она себя по бокам, – Пойду к Розе, пойду!

Отец проводил её взглядом, словно считал шаги до кухни. Я тоже считал. Топ, топ, топ, топ, топ, топ, топ, всего семь. Надо же, какая маленькая у нас большая комната. От её середины до кухни всего семь маминых шагов, а у мамы совсем не большие шаги, она и сама не большая. Когда дверь за мамой захлопнулась, отец повернулся ко мне.

– Ну вот, – сказал отец, и потянулся за новой порцией Розиной стряпни.

Я тоже совершенно автоматически потянулся, и над подносом наши вилки едва не столкнулись, как аэропланы в воздушном бою. Мы переглянулись, и громко захохотали. Я уважительно заложил правый вираж, отвёл свой аэроплан, и батя первым наполнил тарелку.