Славянский разлом. Украинско-польское иго в России

Среди учёных дискутируется вопрос, почему османские образцы так прочно укоренились у нас. То ли их привнесла супруга Ивана ІІІ Софья Палеолог, то ли дипломаты, осознававшие преимущества турок, либо мыслители-путешественники типа Ивана Пересветова, преклонявшегося перед южным соседом, — такие варианты выдвигает литература. Нельзя не заметить, что в качестве причины нам предлагают считать различных внешне людей. Якобы узкие группы в верхах стали проводниками чего-то нам несвойственного. Однако дело явно не в предпочтениях конкретных лиц. Насильно навязать чуждую реальность невозможно. Необходима естественная восприимчивость населения к переменам, а отсутствие таковой — прямой путь к масштабным потрясениям с трудно прогнозируемыми последствиями; события конца ХѴІІ века станут лучшей тому иллюстрацией. Поэтому к истине ближе другое: московское и турецко-татарское сходство — это не результат каких-либо внешних воздействий, а плод одного корня, ко второй половине ХѴ столетия заметно разросшегося, но сохранившего немало общего, что добросовестно фиксировали иностранные наблюдатели. Конечно, подобная мысль звучит по меньшей мере провокационно, но несмотря на это, сегодня уже определённо ясно: дальнейшее изучение Московии в отрыве от турецких реалий совершенно бесполезно.

Романовские же историки, как и советская наука, были развёрнуты в другую сторону, предпочитая совсем иное. Их интересовало пополнение московских элит того периода так называемыми «выезжанами», то есть представителями Великого княжества Литовского, состоявшего из полонизированных земель, включая украинские. Прибывавшая оттуда знать со своею обслугой считалась исключительно своей — породнённой греческой верой. К тому же по официальной трактовке большинство населения Московии — это прямые потомки Киевской Руси, чьи жители после «татарского нашествия» уже в массовом порядке переместились на северо-восток.

Волна этих «высокоразвитых» переселенцев растворила местное население, сформировала новую общность, в корне отличную от финно-угорской. С этой точки зрения Литва и теперь могла только оздоровить государственный организм Московии, избавляя его от «ненавистной всем татарщины». В ответ на эту историографическую идиллию нужно напомнить о «могучем литовском заде», обращённом к нам с Запада. В конце ХІѴ—начале ХѴ века именно с помощью «братской» Литвы немцы, поляки пытались подмять наши земли. Однако Московскому княжеству в лице Василия Васильевича удалось выдержать натиск.

К правлению Ивана ІІІ осколком прежнего антимосковского фронта оставался Великий Новгород с его боярско-олигархическим правлением, устроенным по польским образцам. В городе заправляли порядка сорока знатных фамилий, среди коих выделялись Борецкие, Лошинские (к ним принадлежала известная Марфа-посадница), Шенкурские и др. Большим влиянием пользовался также немецкий квартал с сильными позициями торгового союза «Ганзы». Ферарро-Флорентийская уния 1439 года с папством резко обострила отношения Новгорода с Москвой, вылившиеся в боевые действия.

Местная олигархия приветствовала унию с латинянами, рассчитывала сохранить «вольности», не принимала автокефалии (то есть самостоятельности) московской церкви. Так что военный союз с польским королём Казимиром, направленный против Василия Васильевича, а затем и молодого Ивана III, был не лишён религиозной подоплёки. Конфликт разрешил молниеносный рейд великого князя, 14 июля 1471 года в битве при реке Шелони наголову разбившего противника. Боярская верхушка подверглась репрессиям, причём, что показательно, с ней поступали как с иноверцами, а мольбы местного архиепископа о помиловании успеха не имели. Новгород обязывался навсегда порвать с католической и греко-униатской Литвой, а немецкий квартал в городе был закрыт.

Новгородский погром окончательно довершил расстановку сил: прямые литовско-польские военные выпады против крепнущей Москвы канули в прошлое. Теперь инициатива прочно перешла к Ивану III, стремившемуся к выходу к Балтийскому морю, а территориальный рост увеличивал контролируемые государством ресурсы. В этой ситуации магнаты и шляхта, коих всегда манили восточные горизонты, меняют тактику в отношении усиливающегося соседа. Именно с последних десятилетий ХѴ века и далее наметился поток «выезжай» к великокняжескому столу. Историков это даже приводит в замешательство, поскольку им больше по душе бегство из варварской страны к неизменно передовому Западу. Почему же окультуренные магнаты и шляхта тянулись к «дикарям», а не в Европу? Очевидно, православные Литвы предпочитали католическим реалиям такую же православную Москву, но тогда не ясно, почему миграция к 1560 году развернулась в обратное направление и те же «истинно» православные, пополнявшие верхи, дружно ринулись в католическую Литву.