Славный дождливый день

Легкая удача, — сел, написал и тебя опубликовали, — вызывала азарт, хотелось сочинить что-нибудь еще… такое, но уже свое, а потом еще и еще, напечататься в солидном журнале, выпустить увесистый том. Перед ним приоткрыла занавес, манила загадочная и полная чудес жизнь. С детства писатель казался ему человеком необыкновенным, почти полубогом. И, как теперь выясняется, он, возможно, один из них. Ах, если бы еще при этом и остаться в школе!.. Но Маша была права: школа пожирала личное время, как любимый, избалованный зверь.

И он уволился из школы. «Перешел на профессиональную литературную работу», — оповестила Маша знакомых. Отдавшись с головой новому занятию, Иванов тут же сочинил рассказ про любовь, лукаво замаскировав и себя, и жену под Ваню и Дашу. На узком семейном совете, без тещи, было решено не мелочиться — отдать свежее произведение в популярный журнал. Ответ был ошеломляюще ужасен.

— Ваш рассказ не гудит! — прохрипела низким прокуренным голосом массивная дама, вся в браслетах и кольцах, будто в обручах. — Он на обочине у столбовой… И вообще сделан не вкусно.

Иванов был смят, уничтожен. Но Маше удалось сохранить присутствие духа.

— Снобы! Ханжи, — отозвалась она о журнале. — Так бы и сказали, нас, мол, интересует тематика такая-то и такая… Невкусно! Ты кто? Писатель или кулинар?.. А нам это урок! Мы должны изучать конъюнктуру…

— Приближается дата! Все пишут о войне, — сообщила Маша, побывав в Доме литераторов, точно в тылу врага.

Иванов написал новеллу о войне, затем последовали рассказы и повести о космонавтах, о строительстве БАМа, об учащихся ПТУ, и т. д., и т. п. Но ему никак не удавалось попасть в масть — рукописи возвращались, как бумеранг. Иванов, холодея, подумал об ошибке. А вдруг он на самом деле бездарь? Байка, которую он записал, складна сам по себе, и вся его заслуга в одном, он воспроизвел ее на бумаге. Вдобавок ко всему ему было стыдно: вот уже который месяц он сидел на шее у двух женщин.

Иванов затосковал о школе, мысли все чаще и чаще возвращали его в класс, с каким бы наслаждением он сейчас проверил стопку тетрадей, сходил к родителям нерадивого ученика. А Маша, сама не ведая того, сыпала горстями соль на открывшуюся душевную рану, возвращаясь из школы, рассказывала о событиях дня. Слушая жену, Иванов сгорал от вспыхнувшей вновь педагогической страсти.

Однажды Иванов не вытерпел и тайком от жены наведался в свою бывшую школу. Он выбрал час, когда все были на уроках, прокрался обезлюдевшим коридором, останавливаясь возле каждого класса, жадно слушая голоса. Потом, осмелев, открыл дверь учительской.

— А сейчас нас рассудит Виктор Петрович, — произнесла свободная от урока географичка, будто он не увольнялся, а отсутствовал какие-то считанные минуты. «Косачев из восьмого «А»? Что он теперь натворил? Подделал отметку в дневнике?» — догадался Иванов, окунаясь в родную атмосферу. Он вдохнул полной грудью, вошел в комнату. Но тут же следом в учительскую влетела… Маша. Она вела литературу и язык в соседней школе, в двух кварталах отсюда, и все же Иванов никак не ожидал этой встречи, можно столкнуться на улице, но здесь?!

— Нинуля, вот ваши профсоюзные марки, — сказала Маша географичке. — Иванов?! Каким ветром тебя сюда занесло? Соскучился по красивым женщинам? Нечего, Иванов, разгуливать! Идем работать! — и, шутливо играя в ревнивую супругу, взяла его под руку и вывела из школы.

На улице Иванов, глядя на красный светофор, решился, открыл жене терзавшие его мысли. Но Машу мужнины неудачи только закалили, она была готова к затяжной борьбе.

— Все верно, — хладнокровно молвила Маша. — Я думала: все верно! Чем выше талант, тем ему сложней пробиться в литературу. Скажи: у кого из великих путь был устлан коврами? Твои так называемые неудачи только лишний раз подтверждают, что ты талантлив. Не падай, Иванов, духом! Мы пробьемся!.. А что касается нас с мамой, мы тебе не чужие. Пронесем свой жребий достойно!

Но теще этот благородный груз пришелся не по вкусу, она вернулась к прежнему взгляду на сказки, мол, врут в них, и за спиной у Маши повела с дармоедом-зятем партизанскую войну. Теперь в ее свободные от смены дни на всю квартиру гремели радио и телевизор, сама теща, будто бы помешавшись на чистоте, врывалась с тряпкой, а то и пылесосом, в комнату, где творил Иванов, и затевала уборку, подолгу терла стол перед его носом, смахивая на пол исписанные листы, и бормотала, как бы разговаривая сама с собой: «Разве это занятие для мужчины? Ни копейки в дом!»

А последний черный мазок на это левитановской грусти полотно нанес участковый, явился на квартиру, когда Иванов был один, и, обведя рассеянным взглядом стены и потолок, вдруг в упор, точно выстрелил, спросил:

— Значит, вы не заняты общественно-полезным трудом?

— Я? Почему? — растерялся Иванов.

— Правильно: «почему?» — поддержал его участковый. — Весь народ строит, все, кроме вас. Чем объяснить?

— Я тоже строю… по-своему. Я — писатель, — пояснил Иванов, краснея.