Славный дождливый день

Там еще убирали, и хозяйскую внучку я застал врасплох. Она подоткнула юбку, высоко оголив ноги, и в таком вот интимном виде я ее застиг. Щекотливость ситуации усугубила ее прическа, она растрепалась и сделала смешной эту милую особу. А для женщины такое равносильно катастрофе — показаться смешной. Я это знал по опыту из общения с собственной женой.

— Не смущайтесь, я близорук. Но дабы вы не стеснялись, я выйду. Но прежде дам совет: не мойте пол в вечернем платье, тем более с прической а-ля Софи Лорен, — солгал я со скоростью тридцать слов в секунду и, бросив вещи, выкатился вон наружу.

Там я сел на скамейку, к домику спиной, а внучка повозилась еще некоторое время и потом незаметно, задами ушла. Я долго сидел на скамейке в обществе Пирата и всласть упивался дачным воздухом после уксуса городских дымов. Мои ожившие ноздри осторожно, словно еще не веря, перебирали дивные ароматы, пробуя на ощупь каждый. А все пространство под кронами вокруг было плотно заполнено тихим медовым гулом пчелы. Немного выше, над макушками яблонь, на бреющем полете прокатывалось предупреждение насчет поезда, который где-то идет. Оно волнами проходило над поселком, будто с платформы посылали импульсы и те растворялись вдали.

Потом я вернулся в домик и начал устраивать жилье: положил одно сюда, другое туда, на стол, на подоконник, на пол и на стены. В изголовье повесил портрет жены.

Тося — практичная женщина, и я гнулся набок под тяжестью чемодана, рука висела ниже колена, она нагрузила меня всякой всячиной, на случай, если под городом в дачном поселке посреди лета ее драгоценный муж окажется одиноким как перст, отрезанным от мира, Робинзоном, набила чемодан и консервированной снедью, и теплым бельем, а на дно уложила бутылку столичной.

Я полез в чемодан и нашел ее под черным свитером домашней вязки. Она лежала, глядя безмятежно в потолок, как ни в чем не бывало, пузатенькая посудина с бесцветной жидкостью, будто вечно покоилась здесь, и будто здесь ей было самое место.

Я взял в руки бутылку, простая немудреная жидкость заманчиво переливалась за стеклом и вкусно булькала. Она была прозрачна и чиста, и опасна, точно мина с часовым механизмом. Часы будут тикать, испытывая мою волю, а потом этот домик, укромное прибежище, разлетится в куски. И плакала наша передача.

Как я им сказал на прощанье:

— Р-р-ребята… Сухой закон!

А Тося стояла рядом, слушала все такое и однако ни слова о бутылке. Уж такой она была любящей женой, и это мы упустили из виду. А теперь поглядывай на коварный сосуд и изволь, чеши затылок.

«Впрочем, об чем паника, — подумал я, — всего-навсего одна бутылка, было б чего пугаться — не ящик. Не такая она морока, выпью за один сегодняшний вечерок, и дело с концом. Потом крепкий сон, а утром за работу, словно ее и не было, этой отравы, как обещано друзьям. Так случалось не раз и ничего, миловал бог».

К тому же с первым прикосновением к ее гладкому боку у меня возникло настойчивое желание выпить. Нечего греха таить — было отчасти приятно то, что она словно свалилась с неба, эта бутылочка. Авось обойдется, снова понадеялся я и вынес бутылку под кустик смородины. Земля под кустиком влажнела и отдавала холодком.

— А ну-ка, Цербер, стереги. — сказал я Пирату. — Эта вещь дороже самой вкусной кости, даже мозговой!

Пират лизнул стекло и мотнул тяжелой башкой, мол, верно, мол, ну бывают чудеса. Он ходил за мной по пятам, неистово крутил хвостом. Казалось, еще оборот, и тот отвалится напрочь. Но пес, видно, знал свои возможности — энергию не жалел. Это придавало известный темп нашей работе — я вертелся живее.

Потом пришли владельцы дачи. Они были деликатны и точно рассчитали время, я утвердился на месте и встретил их уже в роли гостеприимного хозяина. Когда они появились гуськом на смородиновой тропе, я был вполне подготовлен к приему, и даже прическа, предмет моих тягостных ухищрений, оказалась доведенной до совершенства. Каждый волос был натянут, как струна, и сообща они при малом числе достаточно плотно прикрыли раннюю лужайку на темени. Наверно, в целом я выглядел недурно.

Их было трое. Во главе отряда следовала Ирина Федоровна, в древнейшем прошлом, как мне уже было известно, дягилевская балерина. Ей было под восемьдесят, но выправке ее мог позавидовать любой ротный командир. Посмотрел бы он на нее хоть разок и потом сгоряча занимался бы целую ночь собственной строевой подготовкой, а с плаца в темноте только бы и доносилось: «Выше голову и грудь колесом, черт побери!»

Ирина Федоровна опиралась на желтую трость из кипариса, но я думаю, у трости было несколько другое название, где-то близкое к фельдмаршальской шпаге.

Старуху я видел вчера. Мы наезжали сюда с режиссером Николаем и, получив аудиенцию, провели с ней деловые переговоры. Поэтому я сказал почтительно:

— Здравствуйте! Вот и я!

Внучке Жене я только заговорщицки подмигнул, дескать, не выдам. На этот раз она была причесана и в открытом сарафане. В ее подведенных тушью глазах запрыгали веселые искры, — теперь-то ей и самой было вспомнить смешно, какой она выглядела потешной.