Славный дождливый день

— Друзья! — торжественно воскликнул Николай, будто начиная тост. — Запомним этот день! Сегодня мы открываем новую страницу не только в нашей жизни, но и в истории нашей славной студии…

— А может, и в истории всего государства, — коварно добавил Лев.

— Да! — подхватил Николай, не замечая подначки.

Он вечно срывался в пафос, и я нередко натыкался в своих сценариях, побывавших в его руках, на вписанные им возвышенные обращения к телевизионному зрителю типа: «Товарищ, посмотри вокруг…» или «Люди, давайте прямо посмотрим друг другу в глаза…»

— Ну, братцы, мне пора! — сказал я, предотвращая его словесный фейерверк.

— Ни пуха ни пера, Полиглот! Мы все-таки в тебя верим!

— Идите, извиняюсь, к черту!

— Береги себя, милый! И об отдыхе не забудь, дорогой! — напутствовала Тося.

Я наклонился к Тосе, коснулся губами ее тугой прохладной щеки. Жена отстранилась, сама взяла обеими ладонями мою голову и, пристав на цыпочки, жадно и долго поцеловала в губы.

Спортивный Лев крепко стиснул мое предплечье, Николай мимолетно провел по глазам указательным пальцем, как бы смахнул скупую мужскую слезу. Мы прощались, будто мне предстояла дальняя дорога. А может, так и было на самом деле?

Я подхватил чемодан и футляр с пишущей машинкой и шагнул в тамбур электрички.

— Василий, помни: дело чести! Честь превыше всего! — Николай не удержался и метнул мне вслед роскошную звезду из своего несостоявшегося фейерверка.

Но за моей спиной вовремя сошлись пневматические двери, отсекли меня от города, от нашего недруга Сараева.

Минут через пятьдесят я вышел на платформе в Сосновой, проехав не ахти сколько километров, но ощущение было такое, словно и вправду меня перенесли за тридевять земель, совершенно в иной мир. И здесь мне предстояло сделать то, на что я не был способен в городе.

_____

— Внимание, идет поезд…

Это предупреждение насчет поезда разносится из динамиков станции и висит над поселком с раннего утра. Его читает ровный женский голос с интервалом в полминуты, и затем гремит очередной состав. Он мчится, ошалев, под ним дрожат, прогибаются рельсы — и его только берегись. Но вот наступает отбой, голос умолкает, потому что люди нормальные сладко отходят ко сну, а поздних пьяниц и влюбленных гуляк берут на попечение какие-то неофициальные потусторонние силы, связанные с богом и чертом, они проводят тех, отрешенных, как сквозь огонь и воду, через железнодорожные пути.

Итак, голос умолкает, казалось бы, время тишине, но не тут-то было. Сразу после короткой паузы поднимается беспорядочная пальба, словно кто-то переходит передний край обороны. Стреляют в саду пенсионера Зарытьева.

Это вступает в действие специальный сторож, собранный из четырех охотничьих ружей — по штуке на сторону света, — и обычного провода. Устройство почти гениально: мальчишка на забор, а тут коварный провод. Легкий рывок, и одно из ружей палит, не мешкая, в небеса. Все зависит, от того, с какой стороны света он полез — с востока, запада или юга. И север тоже бьет без отказа, ударит так, что гул пойдет до самого города.

Осталось только учесть одно: кроме мальчишек в поселке, как и заведено природой, водятся и птицы, и кошки — тоже активные любители заборов. Но, судя по всему, эта истина оказалась дачному умельцу не по плечу, поэтому над его участком не смолкает канонада, а сам Зарытьев, точно дух севастопольского канонира, мечется с новыми зарядами от ружья к ружью. И взаполночь небо начинает казаться дырявым.

И так до рассвета. А утром снова женский голос. Он записан на пленку, и сегодня в этой нехитрой машине что-то заело. Я вылез из вагона со всем дорожным барахлом, и голос сказал сокращенно: «Внимание… идет»…

Под это сообщение я, человек в общем-то скромный, прошагал от платформы мимо пруда к снимаемой даче. И было мне тесно на пустынной улице. Я невольно подобрался и выпятил грудь, насколько позволял нелегкий багаж. Будто все только и смотрели на меня, стояли за оградой и следили во все глаза. Так мне казалось, потому что голос все время твердил: «Внимание, …идет!» И как не сбежаться к заборам, если кто-то идет такой, что об этом оповещают на весь поселок, а может, и окрестные леса. Я шел сквозь этот затаившийся строй, как мученик, не зная куда деть свое большое стокилограммовое тело.

Я пнул калитку дачи, протиснулся между столбами и потащил чемодан и пишмашинку по песчаной дорожке, мимо кустов шиповника, вдоль тонких яблонь в зелено-синюю глубь участка, под конвоем здешнего пса Пирата, кличка которого явно не оправдала хозяйских надежд. Неизвестно, достаточно ли он был свиреп в юные годы, но в зрелые он стал само добродушие, — и я тому свидетель. Он, видно, искренне жалел хозяев, потому что формальности ради и ради их утешения беззлобно гавкнул раза два, покосился на меня виновато — мол, не обессудь, видишь сам, какая служба, — и потрусил рядом, путаясь в моих ногах и виляя кривым хвостом.

Я прошагал вдоль забора и, оставив в стороне резиденцию хозяев, вышел к домику, снятому в прошлый короткий наезд. Это было однокомнатное строение из досок, похожее на слегка увеличенный хлебный фургон.