Славный дождливый день

— Я уже забыла… Наверное, вечность, — бросила она небрежно и снова взялась за свое: — Его, моего будущего пятого, разыграли и довольно подло. Кто-то имел свинство сказать, будто я скончалась! Каково?! Он, бедный, явился в мой дом с венком и очень был удивлен, увидев меня живой. Настолько удивлен, что тут же этот убежденный холостяк сделал предложение! А?

Я желал пятому естественного мирного конца. И он, зная о судьбе своих предшественников, поставил безумной целью пережить балерину. Пятый наотрез отказался пить и яростно нажимал на витамины и белки. Это его и убило, то, что он перед едой, по словам старухи, не смачивал горло, питался натощак.

— Он умер от заворота кишок. Ему, бывало, поднесешь, — она подняла и поставила рюмку, — а он воротит нос. Все норовил всухомятку, и вот чем кончилось, заворотом кишок, — с грустью повторила пятикратная вдова. — А был экономист, культурный человек, — добавила она в траурной тишине и махнула мизинцем по сухому веку. Искать здесь влагу было так же бессмысленно, как и в песках Сахары.

Они все-таки недаром прожили, ее супруги. Их жизнь стала для нас поучительным примером.

А перед Ириной Федоровной распласталась на тарелке аскетическая кашка, сваренная по специальной медицинской таблице. По всему было видно, что балерина переживет и нас всех вместе взятых, такой у нее был цветущий и, главное, уверенный вид.

Неожиданно, точно кукла над театральной ширмой, возникла над штакетником соседка, по прозвищу Транзистор.

Ей так и говорили:

— Катерина Ивановна, настройсь!

— Ну, что новенького? — спросила Ирина Федоровна.

— Ничего, — сказала Транзистор, наваливаясь тяжелой упругой грудью на забор.

Такое было впечатление, будто она налегла на два хорошенько надутых футбольных мяча.

— Совершенно ничего, — повторила Транзистор. — Разве что этот художник, — и она помянула имя Наташиного отца, — наконец-то перевез своих. А мебели у него, скажу вам, тысяч на десять! Таскали полный час. Пока я смотрела, выкипел борщ, и случилась масса всякого на кухне — так много барахла. Ну о другом я и не говорю. Будет чем женишку поживиться, — и она лукаво покосилась в мою сторону.

— Василий Степанович женат, — пояснила Женя.

— А-а, — протянула Транзистор и переключилась на новую волну. — Но девочка у них не того, — сообщила она по другой программе. — Или больная. Или еще чего-то у нее. Пока не знаю, что к чему, какая там трагедия, а может, драма. Но что-то там такое есть.

Она тараторила долго. Я смотрел на болтунью с пониманием механика. Эта живая глыба выросла из единственной клетки. В ней было упаковано много разного, в этой клетке. И будущие кишки и чувства. Родители старались, откладывали рядком и то, и это, снаряжали дочку в жизнь. Все было плотно уложено, втиснуто каждое в свой карман. Она была, точно рюкзак туриста, собранный в дорогу, клетка. И надо случиться тому, что второпях они переборщили, набили до избытка консервами болтовни. Клетка вымахала во взрослую женщину, и теперь ее не остановить, Транзистора, едва научившись говорить, она только и делает, что несет всякую чушь.

Вот над этим, над наследственностью, над кармашками рюкзака, куда пакуют характер, снаряжая человека в путь, ученые ломают головы. И кто знает, может, время придет, когда мы сумеем собирать вещички как надо: доброе сюда, а злое туда — за борт, на свалку, в кучу ржавых консервных банок. Но это пока фантастика, и может, не вполне серьезно для ученого. Но я журналист и хочу, чтоб когда-нибудь стало именно так.

Соседка между тем не унималась, переходила с коротких волн на длинные, точно в нее вселился весь воющий эфир в самую пору пик, когда он так и забит голосами. Появись новая радиостанция, и для нее не хватит места, такая там толчея.

Наконец я тронулся дальше. Но соседка не отставала, пошла рядом, перебирая руками планки штакетника.

— Андрюшка-то, видели? — сказала она сразу, едва мы отдалились от террасы настолько, чтобы ее не было слышно.

Я открыл было рот, но тут же захлебнулся, — Транзистор окатил меня с ног до головы водопадом сведений.

— Синяки не проходят, — лилось из соседки, — все героя корчит из себя. Мол, в газетах напишут, и тогда подавай то да се. Но он еще себя покажет. Продемонстрирует с другой стороны. Тогда помянете меня, да будет поздно.

Но вскоре она уперлась мячами в тупик, а я пошел своей дорогой. Забор качнулся под ее тяжестью, планки заскрипели. Она рвалась за мной.

— Вы от него подальше, — крикнула она напоследок и вложила в голос всю свою беспомощную ярость перед забором, отрезавшим ее от свежего клиента.

Вернувшись из столовой, я полистал записи, потом прихватил махровое полотенце и отправился на пруд. Его поверхность походила на роскошный луг, усеянный цветами. Воды не было видно, столько торчало голов в разноцветных резиновых шапочках. Среди них безнадежно дрейфовали затертые лодки, опрометчиво вышедшие в плаванье, когда еще имелась полынья.