Славута и окрестности

Вот так и получилось, что справиться с вселившимся в тихого и вежливого сына тёти Ханы Диббуком было некому. Молодой раввин, — недавно закончивший педучилище в Ровно и присланный через ГОРОНО на смену прежнему, вынесшему лагерь, но не пережившему двадцать второй съезд, — ничего сделать не смог. Не помог и поход в райком комсомола. Единственными, кто почти бескорыстно, рвались помочь, и чьи усилия давали хоть и кратковременные, но результаты, были Сёмка и Петро — два санитара из психиатрической лечебницы, находящейся в двух километрах от местечка на обрывистом берегу выше по течению Горыня. После общения с ними на какое-то время Хаскеле затихал. Пока пройдут синяки, забудется обида, и перестанет подволакиваться нога после укола горячего аминазина. А почему бескорыстно, но не совсем? Так наливала же им благодарная Хана каждый раз своего особого и такую закуску выставляла, что поискать надо даже в нашем, славящемся своими поварихами на весь кошерный мир местечке. Так что пили эти два медбрата и закусывали на славу, но, должен вам честно сказать, что если бы и не выставляла им Хана никакого угощения, то помогли бы они и так — даром — просто из удовольствия от осознания честно, безопасно и бескорыстно выполненного долга. Ну и как им было не помочь своему бывшему однокласснику, который не так давно и в любимчиках у всех учителей ходил, и бил будущих медиков поодиночке, да ещё и школьную красавицу Фаинку из-под носа у них увёл и в беседке, на берегу реки в выпускную ночь с ней сблизился. Ну как им было теперь не поучаствовать в судьбе несчастного, даже безвозмездно (в смысле, не опасаясь возмездия).

Вспышки эти случались у Хаскеле достаточно редко: раза два-три в год. Всё остальное время был он тих, спокоен и полностью, ну, просто совершенно нормален. Работал в заготконторе у Мэйци, разъезжал по окрестным деревням на стареньком казённом грузовичке, выменивая у немногих, ещё сохранившихся крестьян яйца и мёд на расписки с фиолетовыми штампами. Честен был до неприличия и десятка яиц за всё время Хане не принёс, не заплатив за них из своего жалования. Пытались пару раз намекнуть друзья-санитары Хане о том, чтобы забрать Хаскеле в их заведение на постоянное проживание, но та цыкнула на них так, что замолчали надолго, понимая, что сделай они это, то перестанут их пускать на порог не только она, а и во всём, хоть и склочном, но дружном местечке. Да и не за что было его забирать. Ну, подумаешь, вылил стакан кваса на вышиванку зампреду исполкома Кравцу, когда в жаркий июльский день захотелось тому выпить с подведомственным народом холодного кваску, что из бочки разливал всем желающим Изя Могилёвский — три копейки маленькая кружка, шесть большая. А что, Кравец не видел, что люди на жаре уже вспотели? Зачем без очереди влез?

Как выяснилось уже много позже — повредился Генка умом, прочтя «Фауста». Надо же было случиться так, что оказался он первым и единственным читателем этой злосчастной книги в нашей городской библиотеке. Первым — потому что только получили её с центрального склада в Хмельницке и едва успели проставить библиотечные штампики на положенных семнадцатой да тридцать третьей страницах, как занесла в библиотеку насмешливая судьба нашего Хаскеле, и вместе со свежим номером журнала «Техника-молодёжи», за которым пришёл, унёс он почему-то и томик Гёте. А единственным, потому что не вернул, и куда подевалась эта книга, до сих пор неизвестно. Хана помнила только, что просидел он над ней оба выходных дня и даже на любимый картофельный кугл не отвлёкся — нет, конечно, не отказался, а съел всю сковородку — но не отрываясь от чтения, а в понедельник не пошёл на работу. А когда во вторник он ущипнул за пышный зад Дору Каценэленбоген, зашедшую к Мэйце, чтобы взглянуть в подсобке на новые Иранские ковры, полученные заготовителем для обмена с туземцами на сушёные грибы и ягоды, было поздно — книги в доме уже не было. Многоопытная Хана поразмыслив поняла в чём корень бед, но найти нечестивую книгу и разобраться в её чарах не смогла. А так как кроме её несчастного сына никто в нашем местечке про этого Гёте не слыхал, то никто и понять не мог, почему одержимый Диббуком Хаскеле, вытворяя что-то очередное, радостно, призывно и с ожиданием в голосе кричал, обращаясь к кому-то неведомому: «Остановись мгновенье — ты прекрасно!» Но оно не останавливалось, и Хаскеле снова били.