След человеческий

Главная причина трудностей заключалась в том, что ослабленной и разоренной тяжелой и долгой войной деревне не хватало сил и средств для обновления и развития хозяйства. В то же время в самом направлении сельскохозяйственного производства было много неразберихи. Инициатива колхозных практиков сковывалась подчас нелепыми директивными указаниями.

Поступали, например, указания, обязывающие мещерских колхозников сеять то, что на их землях родится плохо— кукурузу или какой-нибудь кок-сагыз, а кормовые травы, которые выгодны и просто необходимы животноводческим хозяйствам, вовсе не сеять.

Подобные распоряжения сбивали колхозников с толку, а тяжелый труд их становился порою бессмысленным, так как не давал желаемых результатов. Отсюда-то и появлялось равнодушие к артельному делу, и надежды возлагались главным образом на собственный огород, а это еще больше ослабляло общественное хозяйство.

Некоторые колхозники и вовсе уезжали из деревень в города, чтобы, устроившись там, иметь постоянный заработок.

Тогда, в пятидесятые годы, во многих деревнях можно было видеть пустующие избы с заколоченными окнами, оставленные хозяевами.

В то время было заведено дважды в год — на уборочную и посевную кампании — посылать в деревню уполномоченных из районов и областей для оказания помощи. Но помощи от таких наездов было немного.

Старый, опытный полевод колхоза «Большевик» Кондратий Иванович Иванов с возмущением рассказывал мне, что в соседний тихановский колхоз уполномоченным на посевную из районного центра послали заведующего переплетной мастерской.

—      Он пшеницу от ячменя отличить не умеет, сеялку с культиватором путает, какая же может быть помощь от такого уполномоченного?

В колхоз «Большевик» уполномоченных не посылали, полагая, что в этом крепком хозяйстве правление и партийная организация сами обеспечат порядок. Но мелочная опека порой распространялась и на него. Мне помнится такой случай.

Ранней весной в кабинете председателя колхоза раздался телефонный звонок. Горшков взял трубку. Звонил заведующий сельхозотделом райкома и спрашивал:

—      Ну, как вы там, яровые начали сеять?

Аким ответил, что сеять пока еще рано. На полях много воды.

—      Что значит рано? Вы газеты читаете, товарищ Горшков? Вот в газете напечатано, что в Суздале сев идет уже полным ходом. Так почему же вы отстаете? Начинайте немедленно!

Аким объясняет, что в безлесном, заклязьминском Суздале почвенные и климатические условия совершенно иные, чем в лесных мещерских местах, и что сев начинают не по газетным сообщениям, а по готовности почвы.

—      А у нас есть твердая директива — развертывать сев яровых по всей области, и прикрываться почвенными условиями мы не позволим. Вы — передовое хозяйство и должны показать пример другим колхозам района.

—      Да поймите, пожалуйста, что если мы сейчас начнем сеять, то лишь загубим семена понапрасну и опозоримся перед всеми,— уже с раздражением отвечает Горшков.

—      А о том подумали, что своей медлительностью вы можете наш район перед областью опозорить? Что мы будем в сводке указывать?

—      Что хотите, то и указывайте, а сеять начнем тогда, когда земля поспеет для этого!

Горшков все-таки настоял на своем, и, хотя в районе были недовольны его упрямством, жизнь подтвердила правоту старого председателя. Летом на полях колхоза «Большевик» яровые поднялись густой высокой стеной и буйно заколосились, а у тех, кто сеял «по директиве», семена зазябли и на полях среди темных проплешин редко щетинились слабенькие былинки.

«Упрямство» Горшкова основывалось на многолетней практике и на его партийной, коммунистической преданности колхозному строю.

8

Осенью 1958 года Акиму Васильевичу исполнилось шестьдесят лет. По этому случаю у него собрались гости— друзья, товарищи. На правах земляка и старого знакомого я тоже получил приглашение, но срочные дела помешали воспользоваться им, и только зимой я собрался съездить в колхоз.

Поезд из Москвы на Нечаевскую прибыл вечером. От станции к центру колхозного поселка тянулась аллея тополей. Снег, пушистый, как вата, и будто совсем невесомый, лежал на ветвях деревьев, на ограде, опоясавшей сквер, на перилах крылечек колхозных домов. Окна светились желтым теплом.

Приезжая в «Большевик», я обыкновенно останавливался у Акима Васильевича. И на этот раз направился прямо к нему.

Дом Горшковых стоит в центре поселка. Он, пожалуй, приглядистее других. Сбоку к нему пристроена остекленная веранда с выходом в сад. Весной, когда цветут яблони, сад одевается в бело-розовый наряд, а летом богато цветут рассаженные панелями флоксы.

В доме несколько комнат: кухня, столовая, гостиная, кабинет, две спальни. Полы в одних комнатах деревянные, крашеные, в других покрыты линолеумом. Мебель такая же, как в любой городской квартире. В комнатах всегда чистота и порядок, заботливо поддерживаемые хозяйкой Прасковьей Георгиевной.

Акима Васильевича я застал дома, но он был не совсем здоров.

—      Вот, знаете, где-то грипп подхватил,— сказал он, здороваясь.— И жена прихворнула. Одна только бабка держится.