След Юрхора

Мне было жаль моих рыбок. Они уже давно жили у меня, я привыкла к ним, а они — ко мне. Стоило мне приблизиться к аквариуму, как они подымались на поверхность или подплывали к переднему стеклу. Смотрели… Я медленно подносила ложечку с кормом, но прежде, чем высыпать, стучала по бортику, созывая загулявших или зазевавшихся.

Мои родители, моя гульгановская бабушка, а также бабушка светопольская обожают ставить в пример других. «Вот другие, Евгения…» Ну и что! Без них знаю я, что другие — это другие, то есть не такие, как я. Правильные… Так же и с рыбками у меня. Во всех книгах пишут, что данио рерио — стайные рыбы, в моем же аквариуме они живут порознь. Лишь ночью, когда все засыпают, их стайный инстинкт, наоборот, просыпается. Недалеко друг от друга плавают. Неончики же зависают головой вниз и медленно-медленно опускаются на дно. Коснувшись его, испуганно вспрыгивают. Так всю ночь… С десяти вечера до шести утра не отходила я от аквариума, свет горел лишь на полу — папина настольная лампа, — а сидела я на холодной и твердой кухонной табуретке. Уж на ней-то никак не заснешь… Полтетрадки исписала наблюдениями.

Дважды приходила мама — кудлатая, в длинной рубашке, спрашивала:

— Не спишь?

И я отвечала шепотом:

— Сплю.

Ксюша тоже навестила меня, уже около полуночи, совсем сонная. Смотрела, смотрела, глазами хлопала, потом — строго:

— Женька!

— Спокойной ночи, — говорю, а сама записываю, сверяясь по часам, как долго пребывают в неподвижности замершие на дне сомики.

Она не уходит.

— Женька! Ты чего, спать здесь будешь?

— Да, — отвечаю. — Отстань.

А она все стоит — в пижаме и моих туфлях, смотрит.

— Женька! — в третий раз. — Ты с ума сошла? Еле прогнала ее.

Ее-то прогнала, а Топа осталась. Легла в дверях, положила на лапы ушастую голову. Подремлет-подремлет — глянет, подремлет-подремлет — глянет.

— Иди спать, — говорю.

Не идет. Уши подняла и так преданно, так сознательно глядит на меня…

Рыбки тоже верят мне и совершенно меня не боятся. А я им — Большого Гурами. Разинув рот, этот варвар гнал их всякий раз от кормушки. Не из-за голода — если б из-за голода! — из-за вредности. Даже насытившись, не уплывал, а стоял и смотрел, сторожил. Тогда я поставила в противоположном углу еще кормушку. Что вы думаете? Он и за ней следил. Делать нечего, пришлось отсаживать Большого Гурами в маленький аквариум.

И здесь он загрустил. Потускнели пятна на боках, сыпью покрылся хвостовой плавник, который весело розовел, когда он разбойничал в своем подводном царстве. Кошмарный характер! И с другими не уживается, и один не может. Часами неподвижно висел у задней стенки, ни на свет не реагируя, ни на стук, и к корму не притрагиваясь. Быть может, заболел от смены воды? Ничего подобного! Стоило подсадить двух неончиков и двух данио, как мой гурами ожил. Синью налились пятна, а сыпь на плавнике пропала, будто смытая. Вернулись аппетит и энергия. Но и агрессивность тоже. Лишь украдкой могли поесть четыре его подданных.

Он улыбался. Никто не верил мне, кроме Лены Потапенковой, но гурами улыбался. Ах так! И я вернула рыбок в большой аквариум.

Гурами снова захандрил. Меня и зло брало, и жаль его, дурака, было. Сам же из-за себя страдал. Из-за норова своего.

— Верни рыбок! — потребовала Ксюша. Красавец гурами был ее любимцем.

— Чего это ты командуешь! — возмутилась я. — Твои, что ли, рыбки?

— Не мои. И не твои. Часть живой природы, ясно тебе? Верни немедленно!

Мне даже смешно стало от ее наглости.

— А если не верну? — спросила.

— Вернешь.

— А если не верну?

— Вернешь!

Переспорить ее было немыслимо. Я уступала, то есть я умолкала, но ни о каком возвращении не могло быть и речи. Тем более теперь, когда моя сестра ставила ультиматум.

— Или вернешь, или…

— Что — или? — со смехом спрашивала я.

— Или все, Женька.

Тогда еще она и сама не знала, что означает ее угроза, а я тем более не подозревала, на какие каверзы способна эта пигалица.

А мама? Ей и невинных рыбешек было жаль, и несчастного узурпатора. Сам ведь не понимает, какое зло причиняет себе. Но вот папа безоговорочно принял сторону слабых.

— Нельзя жалеть всех подряд, — учил он. — Правых и неправых, злых и добрых. Это уже не доброта, это равнодушие.

И гульгановская бабушка, которая как раз нагрянула в Светополь со своими сумками и коробками, заявила:

— Подонок! Зажарить его к чертовой матери.

А сама, между прочим, всех, кто ни жил с нею, гоняла не хуже моего аквариумного деспота. Два мужа было у нее после погибшего на фронте отца моего папы, и оба повылетали — по собственным ее словам — с дымом и искрами.