След Юрхора

Кто написал ее? Неизвестно… А вот троюродная Алла разузнала б на моем месте обязательно. Вон как управилась она сразу с двумя нашими провожатыми. С одним — на романо-германском языке, с другим — на русском.

Как смотрели они на нее! Как уговаривали прийти в субботу на танцы!

— Что скажешь, Евгения? — сделала она вид, будто советуется со мной.

Голос мог выдать меня, поэтому я лишь плечами пожала. До самого конца выдержала — и пока подымались с ней по лестнице, и ужинали, и даже кажется, говорили о чем-то… «Спокойной ночи», — ответила, и, лишь когда она ушла в своем стеганом халатике, меня прорвало. Едва торшер успела выключить — чтобы ничего не заметила Ксюша, которая уже лежала в кровати.

Запись пятнадцатая

КОНЕЦ СНЕЖНОГО КОРОЛЕВСТВА

Тут-то и наступил он. Не в действительности, потому что в действительности снежного королевства — с королевой снежинок, с короной, которая сияет, будто внутри у нее голубая лампочка, с девочкой Нюрой, не пускающей весну, — в действительности такого снежного королевства не существовало. Только в сказке, которую придумал папа и завершить которую он никак не мог. С одной стороны, зима рано или поздно должна была кончиться, а с другой — попробуй заставь сказочную королеву, которая как две капли воды похожа на Ксюшу, расстаться с короной!

Точно зеницу ока берегла моя младшая сестра свои «драгоценности». Сколько раз я, вредина, дразнила ее:

— Дай, — говорю, — поносить.

— Ага, Женечка, не выйдет.

— Почему?

— Потому что не выйдет. Тебе не идет — вот!

— С чего это, — спрашиваю, — не идет?

— Потому что ты и так красивая. А украшениями пользуются те, у кого внешность… не особенно.

Эту мысль внушала ей мама. Неспроста! Отбивала охоту наряжать себя, точно елку. Ксюша мамину теорию игнорировала, но сейчас готова была признать, лишь бы с «драгоценностями» не расстаться. На ночь, правда, она их снимала и прятала в шкатулку. Кроме сережек… Их-то я и увидела, когда вспыхнул торшер. Испуганно отдернула от подушки голову (у меня мелькнула жуткая мысль, что это троюродная Алла прокралась в комнату), но передо мной стояла моя сестра — в ночной рубашке и с лучистыми фонариками на ушах. Быстро нажала я кнопку торшера.

— Ложись, — сказала.

Она молчала. Потом тихо спросила в темноте:

— Чего плачешь?

— Я не плачу. Ложись. — Прямо в платье валялась я на неразобранной постели. — Ложись, Ксюша, ложись. Завтра рано вставать.

Забыла, что каникулы, а Ксюша помнила — о, это она хорошо помнила! — однако спорить со мной не стала. И это Ксюша, которая не уступала никому и никогда! Тихонько выскользнула из комнаты — за мамой, которая еще возилась в кухне.

Мама ни о чем не спрашивала. И самое главное, не зажигала света. Просто положила руку на голову и осторожно перебирала мои мягкие, как у нее (признак бесхарактерности!), спутанные волосы.

— Сегодня грачи прилетели. — Вот все, что сказала она.

А я и не заметила. И в папиной сказке, которую он никак не мог закончить, Нюра тоже не сразу заметила, что прилетели грачи — так была поглощена своей короной. Ни на минуту не снимала ее с головы. Даже спала в ней… А все сокрушались: «Какая долгая зима в этом году!»

Грачи сидели на голых деревьях, нахохлившиеся, поглядывали сверху на людей. Будто спрашивали: «Как же так? Мы прилетели, а у вас — холодно».

Люди жалели птиц. И подкармливали и открывали форточки, чтобы они хоть немного погрелись. Особенно помогал им толстый молчаливый мальчик из Нюриного двора — Дима Иванов. Едва выходил он, как птицы слетались к нему с деревьев и крыш. Садились на плечи, голову, руки. Одних он угощал хлебными крошками, других — мелко нарезанными кусочками сала, третьих — пшеном. А грачей? Они, как известно, любят червяков, но где достанешь их, если вся земля, кроме тротуаров и дорог, покрыта снегом? Я подсказала, где. Не ему — папе, а уж папа отправил его в зоомагазин, где продается мотыль — живой корм для рыбок.

До самого детского сада провожали птицы Диму, а вечером возвращались вместе с ним. Рассаживались на деревьях, которые уже давно держали наготове почки, смотрели, как их друг медленно качается на качелях. Когда темнело (а темнело все позже, потому что весна, если верить календарю, была в самом разгаре), он подымался и нехотя шел домой. Нехотя, да! И не только потому, что все делал медленно, а еще из-за птиц. Сам-то в дом шел, где было тепло и уютно, а его друзья оставались на морозе. Гнезда и скворечники не согревали их. Это ведь все летние жилища, без печек.

Все дольше и дольше задерживался он на улице, пока не заявил однажды, что вообще не уйдет отсюда. Ах, как уговаривали его — папа, мама, бабушка, дедушка! Бесполезно! Так и остался упрямый Дима во дворе и даже одеяло не взял, которое ему украдкой вынесла бабушка. Конечно, он был толстым мальчиком, и холод не особенно пробирал его, но когда Нюра, выскользнув из дома, потихоньку подошла к своему другу, зубы его стучали. «Дрожишь?» — насмешливо спросила она.