След Юрхора

Иван Петрович внимательно оглядел свою голубую, с двумя красными ромбиками на груди курточку, снял с нее пушинку, подул, и пушинка полетела по направлению к Москве — вместо посылок, которые стояли и ждали здесь неизвестно что.

— Разве это ваша собака? — спросил он, не поворачиваясь.

— Конечно, моя! У меня документы.

Собак было много, но на кличку Купидон ни одна не откликалась. Иван Петрович протянул через плечо руку.

— Попрошу!

— Что? — растерялся хозяин Купидона.

— Документы попрошу. На собаку.

Человек принялся охлопывать карманы. В каждом что-то звякало — наверное, деньги. И только один карман молчал, как Купидон. Мужчина, волнуясь, сунул в него руку и вытащил носовой платок. Выутюженный, чистенький, а посередке — дырка. От сигареты, наверное. Дяденька смутился. Быстро на меня глянул — заметила ли я? — стал промокать платком лоб.

Рука Ивана Петровича терпеливо ждала.

— Сейчас, сейчас, — забормотал мужчина и снова принялся охлопывать карманы, и карманы снова отвечали звоном. Кроме одного — того же самого. Опять, бедненький, залез в него и опять вытащил носовой платок — точно такой, как первый, с такой же дыркой посередине. В растерянности сравнив их, принялся обоими вытирать лицо.

— Где же документы? — сказал Иван Петрович.

— Не знаю… Должны быть здесь. — И начал было в третий раз обстукивать себя, но тут Иван Петрович произнес спокойным голосом:

— Купидон! — И тотчас от своры отделилась борзая!

Послушно подошла она к Ивану Петровичу.

— Купидончик! — обрадовался мужчина. — Боже мой, Купидончик! — и заметался между кустов, не зная, с какой стороны обойти скамейку.

Иван Петрович тихо хлопнул ладошкой по ноге. Купидон положил на колени ему узкую морду. За ошейником торчала бумажка.

— Документы! — взревел мужчина. — Вот они — документы! Я сунул их сюда, чтобы не забыть. У меня плохая память, — пожаловался он. — Я не помню, кто изобрел зонтик.

Иван Петрович медленно достал бумажку. Развернул — это был вырванный из школьной тетради листок, — я глянула в него и что увидела? «Кружка в саже», — было написано на нем. А вместо подписи — пронзенное сердце. Я вскочила.

— Не может быть… — забормотал мужчина. — Не может быть!

— Ну да! — сказал Иван Петрович. — Все может быть.

В тот же миг тележка тронулась. Сама по себе! Иван Петрович похлопал борзую по боку, и она вернулась в стаю. Прямо к выходу катила тележка, а собаки трусили за ней.

— Куда? — испуганно крикнул мужчина.

— В Москву, — ответил Иван Петрович. — А что?

Кусты затрещали — хозяин Купидона яростно продирался сквозь них. Но собаки уже выбежали из сквера.

Иван Петрович повернул ко мне свое рыжее лицо.

— Что вы стоите? Пожалуйста, садитесь. — И я села. — Если не возражаете, давайте встретимся завтра в половине восьмого.

— Где? — пролепетала я.

— В другом городе, — ответил он. — На этом самом месте.

Дяденька выскочил на аллею.

— Купидон! — хрипел он. — Купидон! — И махал платками, как крылышками.

Запись семнадцатая

(незаконченная)

ГОЛУБАЯ КУРТОЧКА С КРАСНЫМИ РОМБИКАМИ

— Завтра, — объявил мне папа, — я буду читать вслух твои мемуары.

— Мои? — изумилась я.

— Твои, — подтвердил он. — Твои ненайденные мемуары. — И прибавил по своему обыкновению: — Если все будет нормально.

Я внимательно смотрела на него. Разыгрывает? Или всерьез?

— А что может случиться? Вдруг найдутся? Мемуары…

— Нет, — ответил он. — Вдруг что-нибудь помешает закончить их.

— Так, значит, они не только не найдены, но и не закончены?

— Немного…

Папа, как я уже писала, всегда говорит: если все будет нормально. И обычно ничего не случается, но на сей раз — случилось: сломался телевизор. Он не сразу сломался и не весь: всего-навсего забарахлил звук. Папа решил посмотреть, в чем дело, и вот тогда уж он сломался по-настоящему.

У нас всегда так. Если в кухне отлетает керамическая плитка и папа берется приладить ее, то через неделю приходится делать ремонт квартиры. Если начинает греться вилка электрического самовара и папе приходит фантазия починить ее, то через час весь дом сидит без света.

— Может, не надо? — робко спросила мама, когда папа выразил желание «посмотреть звук».

— Надо! — сказал папа.

Мама не спорила. Она просто пошла к телефону и стала, закрывшись, вызывать телевизионного мастера. «Нет ни звука, ни изображения», — сказала, хотя изображение пока что было.

К вечеру оно исчезло. На другой день с утра папа еще немного повозился с телевизором и, когда экран даже светиться перестал, сел, удовлетворенный, читать нам, в ожидании мастера, мои ненайденные и, увы, незаконченные мемуары.

Все внимательно слушали — даже Топа. Она лежала, опустив голову на лапы, и, когда произносилось ее имя (а в мемуарах оно произносилось часто), подымала голову.

Ксюша протестовала. Она доказывала, что у нее не так уж много «драгоценностей» и что эгоисткой она не обзывала меня. Только ехидиной…

Честно говоря, я тоже не очень-то узнавала себя. Неужели я такая?

— Какая? — спросил папа.

— Такая… Юрхор какой-то.

Он не расслышал — голос у меня, и правда, тихий, это он точно написал.

— Кто-кто? Говори громче!