След Юрхора

Дима молчал. Вверху на холодных деревьях с приготовившимися почками сонно переговаривались птицы. Интересно, видели ли они, как сияет в темноте Нюрина корона? «И долго ты намерен сидеть так?» «До… до утра». А сам даже не посмотрел в ее сторону. «Ну и сиди! Эгоист! Эгоист!» — точь-в-точь, как наша Ксюша.

Разреветься хотелось ей, но она стерпела. Если начнут королевы плакать, то что же остальным делать? Домой вернулась, легла и лежала тихо-тихо, как опять-таки моя сестра, которая привела ко мне маму, а сама, такая болтливая, не издавала ни звука. Я даже забыла о ней и — сама не знаю как — все-все рассказала маме. И про троюродную Аллу, и про вечер в клубе медработников, и про то, как провожали нас, а у меня будто язык отнялся.

— Зачем вы воспитали меня такой! — упрекнула я маму.

— Какой?

— Такой! Несовременной.

Мама провела прохладной ладонью по моей щеке.

— Почему ты считаешь, что она современная, а ты нет?

— Потому что вокруг нее вьются все. А меня не замечают.

Мама ласково улыбнулась в темноте.

— Дурочка… А ее, ты думаешь, замечают?

— Еще как!

Отрицательно качнула она головой.

— Нет, Женя. Когда о женщине говорят, какие у нее красивые серьги, это еще не значит, что ее замечают.

— При чем здесь серьги! У нее никаких серег нет.

— Но есть другое. Манера держать себя. Тон. Эрудиция — все-то она знает. Она ослепляет, как ослепляют золотые побрякушки. И даже не золотые. В том-то и дело, что не золотые…

— Ну и что! — перебила я громко. — Пусть побрякушки, пусть! И пусть не золотые. Я хочу, чтоб на меня тоже смотрели. Хочу, хочу! — чуть ли не крикнула я.

Мама молчала. В темноте скрипнула вдруг узенькая Ксюшина тахта, босые ножки прошлепали, вспыхнул свет. К своему углу пробежала она. Я быстро вытерла ладонью слезы. А она уже летела ко мне — с заветной шкатулкой. Без единого слова поставила на кровать, раскрыла и с деловым видом принялась нанизывать на мои пальцы колечки и перстни.

— Ксюшенька… — пролепетала я.

— Молчи! — приказала она страшным голосом. Подняв мою голову, надернула бусы. — Носить будешь.

Втроем были мы — она, я и мама (Ксюша строго сказала ей: «Пусти!» — и мама послушно подвинулась), — втроем, то есть папа не присутствовал, но это не значит, что он не узнал ни о чем. Еще как узнал! И так всегда. Стоит мне под секретом рассказать маме что-нибудь, как в тот же миг это становится известно папе. Будто волшебный телефон между ними!

Втроем были, а папа то ли спал, то ли читал в большой комнате, однако все видел и уже на следующее утро закончил сказку про королеву снежинок.

…Сон не шел к Нюре. Вставала, смотрела в окно. Под фонарем на фоне белого снега темнела на скамейке маленькая фигура Димы Иванова. «Эгоист! — твердила девочка. — Эгоист!» И вдруг, сорвав с головы, бросила корону на стол, а сама уткнулась лицом в подушку — это уже не как Ксюша, а как ее старшая сестра.

«Я не знаю, — писал дальше папа, — сколько времени проплакала Нюра, но когда подняла голову, корона на столе пока светилась, но уже слабо-слабо, последним сиянием. Еще можно было спасти ее, но Нюра не шевелилась. А за окном уже звенела капель».

Запись шестнадцатая ИВАН ПЕТРОВИЧ НАЗНАЧАЕТ СВИДАНИЕ

— Между прочим, — сказала я, — моя сестра предупреждала о вашем появлении.

— И моя тоже, — солгал он.

Конечно, солгал. Теперь, когда мне известен перевод прощальных Аллиных слов «Вале, Женечка!» — я уверена в этом. А вот я говорила чистую правду… «Чтоб носила мне! — приказала Ксюша, навешав на меня, лежащую, все свои бусы, брошки, кулоны и кольца. — Он увидит тебя и…» «Кто — он?» — спросила я с улыбкой. «Он! — повторила она сурово. — Он».

Теперь я знала: он — это Иван Петрович,

— У вас, значит, есть сестра? — проговорила я.

— Брат, — ответил он. — У меня есть брат, только живет он не здесь.

— В Москве? — вслух подумала я, вспомнив о троюродной Алле,

— Ну, вот еще! — сказал он. — Мой брат разводит кроликов.

Теперь он ехал совсем медленно. До выхода было рукой подать, а ему, видимо, не хотелось покидать скверик. Да и как покажешься на улице с такой сворой собак!

— А что, в Москве нельзя разводить кроликов?

— Где? — произнес он. — В метро?

Затем прибавил вполголоса, словно поверяя мне важную тайну:

— Мой брат живет в другом городе.

Опять! Как хоть он называется, таинственный другой город?

Мы остановились возле скамейки. Собаки тоже остановились. Они вытягивали шеи, принюхиваясь к посылкам, в одной из которых наверняка было что-то съестное.

— Посидим? — предложил Иван Петрович.

Я подумала.

— А они? — И кивнула на ящики.

— Они полежат. — Он сошел на землю и широким жестом показал на скамейку. — Прошу! Она некрашеная.

Мы сели. И сразу за нашими спинами раздалось:

— Купидон! О боже мой, Купидон!

Я вскочила как ужаленная, а Иван Петрович хоть бы обернулся! За скамейкой стоял, раздвинув кусты, толстый дяденька в очках и шляпе. На лбу его блестел пот.

— Купидон! — молил он. — О боже мой, Купидон! — И вдруг решительно обратился к рыжему затылку Ивана Петровича: — Зачем вы увели мою собаку?