След лисицы на камнях

Некоторое время Григорий всерьез вынашивал мысль отравить зверя. Кот символизировал собой его поражение в борьбе с несносной бабой. Однако и здесь Возняк потерпел оглушительную неудачу. Мало того, что Маня шипел на него, как на черта, и не давался в руки, так еще и сманил кошку-мышеловку. Теперь она при каждом удобном случае удирала к Худяковой и крутилась у нее. Нинка, дрянь такая, кошку привечала, а на возмущение Григория расхохоталась ему в лицо. Что-то было в ее смехе такое, что заставило охотника заподозрить: бессовестная баба знала, кто подвесил пакет на ее калитку! Потому и затеяла авантюру с продажей!

Тьфу, пакость.

Пришлось уйти ни с чем.

Когда Петру исполнилось четырнадцать, выпало солнечное лето; жара стояла такая, что даже Григорий, не любивший воду, ходил с пацанами на дальнее озеро, которое охлаждали подземные ключи. Однажды он сидел под соснами вместе с Петром. Ленька купался с малышней у самого берега. Брызгались, визжали… Григорий зажмурился: не любил шума. А когда поднял веки, увидел: в десяти шагах от них ползает годовалый карапуз.

Охотник поймал взгляд сына, устремленный на ребенка. Странный взгляд, расслабленный. И с лицом творится что-то неладное: черты оплывают, словно воск на свече.

У Григория упало сердце. Перед глазами возникли задушенные котята.

Он толкнул сына в плечо, выругал страшно и рявкнул, чтобы тот убирался к чертям собачьим. Петра как ветром сдуло.

Возняк перевел дух. Чего это он вызверился на сына? Вон, даже малявка в траве заревел от страха, что чужой дядька рычит. Охотник прижал руку к колотящемуся сердцу. «Иди, иди отсюда, от греха подальше», – посоветовал ребенку, не понимая толком, что говорит.

В себя он пришел только к вечеру.

Другие подростки Петра избегали. Пацанятам подраться – первое дело. Сын дрался молча, страшно, пытаясь выдавить глаза или придушить. Пару раз всем миром оттащили его от поверженного противника и перестали связываться совсем. Ну его к лешему, придурка.

Григорий уже отчетливо видел, что Петр не любит мать, как и она его. Младшего брата он просто не замечал. Была у него привычка: выбрать какой-нибудь объект и таращиться на него часами, будь то двуручная пила или бродящий по двору петух. Что уж он там видел – бог весть, но только Григорий подозревал, что не петуха и не пилу. Хотел бы он знать наверняка? Нет, не хотел бы. К тому времени он понял, что знание, с которым ты ничего не можешь поделать, – лишнее. Вредное.

Однажды Григорий захворал. Где подцепил заразу? Бог весть. Но только к вечеру кости ломило, лоб пылал, тело тряслось в ознобе, и Возняк разваливался на куски, каждому из которых было погано. Он рыкнул на жену, совавшую какие-то лекарства, и залез на печь, – отлежаться.

Его оставили одного.

Очнулся Возняк от того, что кто-то бубнил у него над ухом. Открыв глаза, он увидел старшего сына. Петр сидел рядом, сложив ноги по-турецки, и водил пальцем по странице книги, раскрытой на предисловии. Охотник разобрал название: «Новые системы земледелия».

С трудом, продираясь сквозь незнакомые слова, Петр читал ему, мучительно, почти по складам, и было совершенно ясно, что чтение дается ему ценой немыслимых усилий.

Григорий обомлел.

– Петь, – позвал он шепотом. – Ты чего?

– А? – встрепенулся тот. – Да вот. Читаю тебе.

– Зачем?

– Ты ж болеешь…

Петр положил большую влажную ладонь на лоб отца, сокрушенно поцокал языком.

– Жар у тебя, бать. Я чаю принес. Мать заварила. На, попей.

– А читаешь-то зачем?

– Чтобы это. Надо! Болеешь ведь!

Откуда взялась у Петра убежденность, что больным обязательно нужно читать вслух? В доме Возняка никто этому не следовал, у них и книг-то не было, кроме учебников да вот этой, невесть как затесавшейся. Где-то парень услышал об этом или подсмотрел. И вот сидел рядом с отцом, ссутулившись – грузный, нескладный, с туповатым плоским лицом, и, шевеля губами, преодолевал одну строчку за другой.

– Ты лежи, лежи, – сказал Петр, заметив взгляд отца. – Я с тобой посижу.

Григорий смотрел на него и пытался проглотить ком в горле. Бедный дурачок! Никого у него нет, кроме отца. И у Григория никого нет, кроме него. «Мальчик, несчастный мой мальчик…»

– Нравится тебе книжка, бать?

Охотник ласково погладил сына по руке:

– Спасибо, Петька. Уже легче, ей-богу.

– К завтрему тебя на ноги поставим! – Петр взглянул на него, улыбнулся, и Возняк не поверил своим глазам.

«Научился! Сам научился!»

Анна умерла год спустя после смерти Дьяченко, день в день. Болела недолго, и в один вечер просто закрыла глаза и не проснулась.

Григорий выгнал всех, в том числе и трясущегося, икающего от рыданий Леньку, запер дверь и просидел возле тела жены всю ночь, не прикасаясь к ней. Иногда он слышал, как негромко воют волки, выбравшиеся к самой околице, и отстраненно, краем сознания замечал, что со зверьми этой ночью творится что-то не то.

Лишь под утро понял, что выл он сам.

Три месяца не проживал, а перемалывал каждый день, с усилием, словно беззубый жесткую корку. Однажды вышел на улицу, первый раз за все время учуял запах коровьего навоза и понял, что выздоравливает.