След лисицы на камнях

– Однако у нас так и нет объяснения, где прячется Вера. Хотя…

Макар замолчал.

– Хотя – что?

– Я подумал вот о чем: зная ее характер, не удивился бы, если бы она сама решила выследить Худякова.

– Для этого совсем дурная баба должна быть, – усомнился Сергей.

– Она такая и есть.

Мысли Илюшина от Бакшаевой возвращались к Нине Худяковой. Они знакомы всего несколько дней. В самом начале он опрометчиво решил, что понимает ее, и через несколько часов старуха преподнесла ему сюрприз. Пришлось перенастроить внутреннюю оптику. Он снова, ничему не учась, занес ее во внутреннюю картотеку, в тот ящик, где находились люди умные, стойкие, самостоятельно мыслящие, почти всегда пережившие большую беду; люди с крепким внутренним стержнем, которые, кажется, не ломаются, что бы с ними ни случилось.

А главное – он ей снова поверил.

И что же? Худякова опять повернулась другой стороной.

Это что-то изменило в его отношении? Ни на йоту. Он узнавал о ней все новые и новые факты, но раз сформулированное мнение оставалось неизменным, и если отбросить все красивые слова о внутреннем стержне и крепком характере, в чистом остатке получалось вот что: ему нравилась Нина Ивановна Худякова. Просто-напросто нравилась, что бы она ни совершила.

«В который раз убеждаюсь: независимо от своей системы ценностей человек найдет оправдание поступкам тех, кто ему симпатичен», – подумал Илюшин.

Проходя мимо дома Яковлевой, Макар замедлил шаг. В окне маячил знакомый силуэт.

– Серега, ты иди… Я догоню.

– Рассказать Красильщикову о том, что мы узнали?

– Думаю, можно. И скажи ему, что мы сворачиваемся. Пусть Бакшаева с Худяковым играют дальше в свои игры без нас.

* * *

Тесная комнатка, старушка со штопкой у окна – все выглядело точно так же, как вчера, словно стрелки часов вернулись на сутки и снова начали отсчитывать минуты, которые уже кто-то прожил.

– Лариса Сергеевна, – позвал Макар.

– А-а, Игорек! – она повернулась к нему с сияющей улыбкой. – А я тебя жду. Ягод в саду набрала…

На скатерти действительно стоял дуршлаг. Внутри, к его удивлению, и впрямь высилась горка ягод: замороженная вишня, начавшая подтекать красно-розовыми пятнами на скатерть. Макар поблагодарил, унес дуршлаг со всем его содержимым на кухню и пересыпал вишню в пакет. Морозильная камера оказалась доверху забита смородиной и клубникой; сверху на них лежала обглоданная куриная кость. Кость он выкинул, дуршлаг сполоснул.

– А я все жду тебя, жду, – упрекнула Яковлева, когда он вернулся. – Глянь-кось!

В пальцах у нее оказалась не штопка, как ему показалось сначала, а носок, который старушка довольно ловко вязала на четырех спицах.

– Я вот что подумала: туфли-то принесешь, а нога у меня съежилась. Худая совсем нога, нехорошая. – Она с огорчением приподняла и показала раздутую ступню. – Велико будет! Как носить? А тут носки! Шерстяные. Не свалится с них. Думала, все позабыла, но руки помнят, и спицы у меня хорошие, Филимонова дарила, Борис Ефимыч помог с врачом, когда она Митю своего лечила…

Илюшин, слушая ее лепетание, пытался понять, отчего оно действует на него успокаивающе. Быть может, причина заключалась в том, что он, остро боявшийся утраты памяти и рассудка, впервые видел перед собой человека, чье беспамятство оказалось… легким? Человека, чья болезнь была не лишением, а милосердием? Он вспомнил Бориса Ефимовича, который на фотографиях стоял рядом с женой. В деревне все как один заверили, что он был отличным мужем. «Борис Ефимыч на нее молиться был готов, – сказала Худякова. – И Лариса его очень любила. Больше ничего не умела делать, по совести говоря, а вот любить умела. Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что это особый дар. Даже если бы Борька обнищал и пошел по миру голым и босым, Лариса пошла бы за ним. Очень я ее за это уважала».

Снизу в Макара требовательно постучал жесткий кулачок. Он вздрогнул и очнулся от своих мыслей.

– Туфлю, говорю, нашел? – строго спрашивала Яковлева. – Жду тебя, жду…

Илюшин вытащил из кармана затасканную картонку с контуром ее ступни.

– Чего ты мне ею размахиваешь! Ты обувь мою неси… Я тебя зачем кормлю, обалдуя!

Но Лариса Сергеевна так же быстро утихла, как рассердилась, и продолжила вязать, шевеля губами.

«Даже если бы Борька обнищал и пошел по миру голым и босым…»

Эта фраза всплыла в памяти, точно притопленный мячик, избавленный от грузила. Но при чем здесь старушка? При чем здесь покойный Борис Ефимович, заботливый муж, друг фотографа Ильясова, которому тот оставил часть своего архива?

«Я чего-то не разглядел на фотографиях?»

Илюшин вновь достал желтый конверт и медленно перебрал снимки, вглядываясь в них так тщательно, словно пытался силой взгляда переместиться в прошлое и очутиться рядом с этими людьми, вдохнуть воздух, которым они дышали.

Ничего. Он дышал затхлым воздухом в доме старухи Яковлевой, пока она вязала носки, чтобы несуществующие туфли, которые он никогда не принесет, были ей впору.