След сломанного крыла

Отношения между Марин и Тришей колеблются между открытой войной и холодным перемирием. Старшую сестру всегда возмущало, что Трише целиком достаются любовь и внимание отца, хотя она, Марин, была отличницей и преуспела в учебе так, как никто от нее не ожидал. Но ее борьба с Тришей за родительскую любовь была обречена с самого начала. Родители никогда не смотрели на Марин и на меня, как на Тришу. Должно быть, Марин приняла это к сведению и решила, что борьбу продолжать не стоит. Вот почему я поразилась, когда Марин вскоре после свадьбы решила вернуться в Калифорнию.

— Только то, что нам следует знать о нем все, и ничего больше, — произносит Марин.

Ее лицо напряжено. На нем читается волнение, что не свойственно Марин. Я настолько была занята необычным поведением Триши, что не обращала на другую свою сестру внимания. Под глазами у Марин темные круги. У нее появились морщинки, которых не было неделю назад. Она держит себя в руках, но это дается ей с трудом.

В детстве мы горели каждая в своем аду, и когда одна из нас плакала, мы не спрашивали, что случилось. Задавать вопросы было бы странно: мы знали, что плачущую скорее всего избили или унизили. Мы наблюдали ссоры, которые всегда заканчивались побоями, никогда не вмешиваясь, не вступаясь друг за друга. Это могло привести только к еще более жестокому избиению, к тому же отец мог избить и того, кто вступался. И мы убедили себя, что один побитый лучше, чем два.

Но теперь для невмешательства нет причины. Теперь мне не возбраняется спросить, почему моя сестра печальна. Для меня это — совершенно новый опыт. Я обращаюсь к Марин, решив, что неприятности Триши уладятся сами собой.

— Марин? У тебя что-то случилось? — я внезапно осознаю, что с нами нет ни ее дочери, ни мужа. — А где Джия и Радж? Они не смогли прийти?

Она вздрагивает и отрицательно качает головой:

— Джии надо заниматься, — но я вижу, как ее губы вытягиваются в тонкую линию, а руки, лежащие на столе, сжимаются в кулаки. — Все хорошо.

— Ты говоришь неправду.

Мы все поворачиваемся к маме, пораженные тем, что она вступила в спор. Она всегда с готовностью верила утверждениям, что у нас все хорошо. Даже бледнея от боли, мы успокаивали ее, ведь все уже было позади. Отцовские всхлипывания, доносящиеся из спальни — а он всегда плакал, после того как избивал нас, — были важнее того, что он делал с нами. Она поощряла нашу выносливость и находила в ней поддержку, поскольку сама выносливой не была. А потом она оставляла нас и шла утешать отца, потому что он ждал от нее утешения.

— А что, если и так? — Марин встает, уронив салфетку в остатки еды на тарелке. — Какое вам до этого дело?

Ей необходимо на кого-то наброситься. Вызывающая поза и яд в словах ясно указывают на это. Мама — самая легкая и уязвимая цель. Мы видели ее поверженной столько раз, что нам кажется естественным видеть это снова. У меня нет желания прийти ей на помощь. Я смотрю на Тришу, полагая, что она прекратит эту схватку раньше, чем мама проиграет ее, но и она остается безучастной. Глаза Триши покрывает ледяная дымка, защищая ее от того, что вот-вот произойдет.

— Я твоя мать. Если это не мое дело, то чье?

Она не сдается.

— Ничье, — отвечает Марин.

Итак, все же что-то случилось. Марин сейчас это признала. Мы стоим на перекрестке. В детстве нам поневоле приходилось жить одной жизнью. Папа внушил нам, что мы все — пешки в его игре, и мы не могли не участвовать в ней. Ни у кого из нас не было выбора. Мы не были командой. Единственная роль, которую кто-либо из нас мог сыграть, — роль утешителя того, кто оказался жертвой сегодня.

Повзрослев, каждая выбрала свой путь. Очевидно, что Триша и Марин никогда не пойдут одной дорогой, хотя и живут в одном городе. Их жизни не пересекаются. Если бы не принудительные семейные обязанности, они вряд ли вообще когда-нибудь встретились. Единственная связь между ними — кровь, текущая в их жилах. Кровь и то, что они — двое из пяти человек, единственных во всем мире знающих о нашем прошлом.

— Не хочешь ли ты сказать, что правда разрушит имидж, за который ты так отчаянно цепляешься? — Триша пожимает плечами, не обращая внимания на участившееся дыхание сестры. — Честное слово, Марин, ты зря беспокоишься. До этого давно уже никому нет дела.

После заключения договора с «Нью-Йорк Таймс» я долго просматривала в архиве редакции старые фотографии. Самые хрупкие из них сканировали и цифровали, но оригиналы тоже хранили — для истории. Отпечатанные на принтере снимки падали мне в руки, словно белые снежинки. Эти фотографии были единственным окном в жизнь предыдущих поколений. Я вглядывалась в лица людей на снимках, пытаясь разглядеть их надежды, чаяния, разочарования. Но они смотрели прямо в объектив, показывая мне лишь то, что хотели показать.