Следователь, Демон и Колдун

Вот так: потянуться к знакомому колющему холодку в пальцах, войти в него, стать его частью. Не сопротивляться, не пытаться понять, анализировать, как-то менять. Сложно? Да, ты следователь ДДД, ты везде ищешь подвох, особенно в том, что касается древнего и непонятного колдовства. Тогда… Тогда представь, что Договор это… сосиска. Большая, сочная, ароматная сосиска, которую тебе очень хочется съесть. Ты не знаешь, из чего она сделана (лучше не знать таких вещей, особенно покупая сосиски на безымянном полустанке), но ты голоден, а бородатый мужик с корзинкой, где рядом с означенными сосисками дымится исходя соком варёная кукуруза, сейчас убежит к другому вагону, и ты, вздыхая про себя, лезешь в карман за парой медяков, хватаешь кусок грубой коричневой бумаги в которую завёрнута сосиска и…

Вот оно.

Это было похоже на “взгляд через эфир” при помощи заклинания “очков”, но лишь отчасти. Сходство было в том, что Фигаро как бы заглянул в щелочку ведущую за пределы того, что принято было считать “реальностью” и увидел совсем другой её слой — тайный и скрытый, но, если подумать, вполне явный, настоящий, и, возможно, даже более реальный, чем то, на что ежедневно пялится косный человеческий глаз.

Разница же…

Передать разницу словами не представлялось возможным. Позже, в своих личных записках (к этому времени следователь уже давно начал вести то, что впоследствии он назовёт “своими походными черновиками”) он много раз пытался описать свои ощущения от прямого соприкосновения с Договором Квадриптиха, злился, рвал бумагу, и, наконец, просто сухо и сжато написал не столько о самом контакте, сколько о том, что за ним последовало.

В центре головы Фигаро вспыхнула чёрная звезда.

Бесцветный свет, прозрачная чернота, хрустальная темень, она разливалась, ширилась, поглощала всё вокруг, и, наконец, рывком вывернула мир наизнанку.

Больше не существовало ни верха, ни низа, ни тьмы, ни света, ни материи, ни энергии, ни даже того, во что можно было бы ткнуть пальцем, и сказать, что это “эфир” или что-то на него похожее; тыкать стало некуда и нечем.

Вот только Фигаро это совершенно не волновало.

Вокруг была чистейшая ясность, абсолютное понимание, кристаллическая выжимка из всего сущего, но во всём этом не было места изумлению либо же восхищению. Мир превратился в нечто вроде математического уравнения написанного на бесконечно закручивающейся ленте Мёбиуса, и никаких описательных функций для человеческих эмоций в нём не существовало.

Следователь смутно догадывался (хотя, казалось бы, новые правила в которые угодил его разум не позволяли такой небрежности — догадываться смутно), что он провалился на тот уровень реальности, где законы бытия записаны на тонких мембранах вывернутых в несколько измерений сразу, и о котором часто толковали в своих научно-популярных статьях магистры колдовской трансформации. Это было… забавное чувство.

В идеальной красоте вокруг все присущие человеку движения ума вроде страха или радости затухали, но это внезапно оказалось крайне приятно, хотя для такой штуки, как “приятно” здесь тоже не было места.

Вдруг оказалось, что отсутствие страха и боли полностью компенсирует отсутствие таких вещей, как радость и любовь. Счастье оказалось не в высших всплесках человеческих страстей, поднимающих разум в мимолётные высоты, а в отсутствии всего того, что нещадно швыряло вниз, в пучины тоски, сомнений и горестей. Просто убрать постоянное «плохо» превращалось в счастье, которым был покой, и в этом покое человеческие радости воспринимались как кукольные смешные вспышки мозгового электричества, задача которых была, в целом, та же, что и у морковки, подвешенной перед мордой у осла: гнать содрогающийся от втыкающихся в него раскалённых игл комок разумной протоплазмы через тернии неясных будней к вполне определённой могиле.

Следователю захотелось остаться здесь навсегда.

И в тот же миг это мимолётное желание разрушило кристальный покой сияющей черноты, под сводами которой покоилась вселенная.

Всё произошло очень, очень быстро, и как-то буднично: желание, как оказалось, не могло существовать само по себе; это было желание Фигаро. А, значит, существовал и тот, кого можно было назвать «Фигаро» — человек со своими надеждами, страхами и мелочными суетными движениями то ярче, то тусклее вспыхивающего «я».

Фигаро не мог остаться в вечном покое. Он состоял из него целиком, законы и правила, что приводили в движение его хрупкое тело и мятущееся сознание были определены здесь, в этом покое, но были таковы, что исключали этот самый покой для следователя. Так книга, в которой описано самое кровавое убийство или самая горячая страсть спокойно и недвижимо стоит на полке, поблёскивая вытертой позолотой переплёта, ничем не выдавая своё содержимое.