Следователь по особо важным делам

Он скинул куртку и остался в мохнатом сером свитере с высоким отложным воротником. Я был совершенно уверен, что вязала его Екатерина Павловна.

Мы прошли в комнаты, где ничего не изменилось с моего первого посещения. Я первым делом поинтересовался здоровьем его матери.

— Превосходно! Лучше быть не может. Вы знаете, такое это чудо — дача.

— Представляю…

— Нет, не представляете. Вы знаете летнюю дачу. Суррогат отдыха. Комары, жара или беспросветные дожди. Запомните: нет ничего лучше зимнего отдыха. И обязательно — самому колоть дрова, топить печь, ходить по воду к колодцу. Я уж не говорю — таскать «фараон» в мороз.

А зимний лес! Тишина, чистота. Какой колорит, какое освещение. Готовые пейзажи.

— Ваш вид — лучшая реклама, — сказал я.

Иван Васильевич провёл ладонями по раскрасневшимся щекам, которые в тепле ещё больше разрумянились:

— Отъел, хотите сказать…

— Нет, поздоровели. И помолодели.

— Ну, Чикуров, давай подхалимаж в сторону.

— Я серьёзно.

— С другой стороны, какой резон тебе теперь мне комплименты отвешивать?

— он засмеялся.

— Может, есть…

— Интересно.

— А вдруг вы снова, как говорится, вернётесь в строй?

— Нет, Игорь Андреевич, такого не будет.

— Все не бывает до тех пор, пока не случается. Ваши же слова.

Он покачал головой:

— Конечно, может и наскучить сидеть дома без дела, которым занимался всю жизнь. Пойду в какие-нибудь референты, консультанты… Не знаю. — Он вдруг подозрительно посмотрел на меня: — А что ты об этом?

— Просто так.

— Что-нибудь говорят у нас?

— Ну что вы! Ничего не говорят. Конечно, кое-кто удивлён. В расцвете сил…

Иван Васильевич улыбнулся:

— Расцвет сил, расцвет сил. Иди знай, когда он начинается и когда кончается. Как говорят артисты: самое главное-уйти со сцены вовремя. Пока не освистали… Раз уж зашла об этом речь, признаюсь: не последнюю роль в моем решении сыграла мама. Да, да, не удивляйся. Не подумай, что она уговаривала меня, нет. Но я видел, чувствовал — одиноко ей, тоскливо. Особенно теперь, после того, как она перенесла операцию. Должность мою знаешь: командировки, почти ежедневная работа по вечерам. А Екатерина Павловна все время одна, в четырех стенах. Человек она тонкий, наверное талантливый, я в живописи не очень разбираюсь. Мне. её работы нравятся. Когда-то и у неё были друзья, интересы. Когда за. восемьдесят-друзей остаётся мало, многие уже ушли из жизни, да и старческие недуги — большая помеха для общения. Некоторые умеют выдерживать одиночество, некоторые не умеют. Особенно те, кто всю жизнь был общительным и пользовался расположепием других. Старость, дорогой Игорь Андреевич, — неизведанная страна. Молодым неинтересная. О пей в ваши годы никто не думает, никто не верит, что останется одинок, потому что не хочет верить.

Иван Васильевич замолчал. Молчал и я. Он осветил сокровенный уголок своей жизни. Обсуждать это было нетактично. Да и что я мог сказать? Хозяин неожиданно заговорил совсем о другом. Собственно, о том, зачем я пришёл.

О делах.

— Ну, что новенького? Крылатовское дело продвинулось?

— С мёртвой точки, кажется, сошли.

— Скромничаешь, или действительно успехи невелики?

Я разговаривал с Яшиным. Кстати, как он тебе показался?

— Очень опытный эксперт. Своё дело сделал блестяще.

Чем, увы, не могу похвастаться я.

— Та-ак, — протянул Иван Васильевич. — Вы исследовали письмо?

— Написано Залесскоп. Это подтвердила и повторная графологическая экспертиза.

— Кажется, в этом сомнений не было.

— Веду следствие, словно до меня его никто не проводил, — напомнил я с улыбкой слова самого Ивана Васильевича при получении крылатовского дела.

Он же серьёзно сказал:

— Лишняя проверка, конечно, не помешала. Особенно после повторной судмедэкспертизы. Но буквально меня понимать не следовало. Нужен совершенно другой взгляд на событие, на взаимоотношения людей. Истина, казавшаяся для всех неоспоримой, может быть на самом деле не истиной. Я недавно одну любопытную статейку про художников прочёл. Какой, например, цвет тумана?

— Туман есть туман. Белесый… Нет, скорее серый. — Я вспомнил московские осенние утренники, серую промозглую мглу.

— Самые туманные туманы в Лондоне, это уже истина.

Значит, самые серые. Так их и изображали художники.

Даже был в Англии певец лондонских туманов Джозеф Тернер. А Моне взял и написал его розовым. И что ты думаешь? Пошумела критика, газеты, и все-таки признали.

— У художников есть свои излюбленные цвета. Врубель, например, тяготел к голубому и синему.

— Нет. В Лондоне действительно туманы розовые. И по очень простой причине. От красного кирпича, из которого в основном были построены здания. И от печного отопления.

Уголь, искры. Казалось бы, Моне, импрессионист, фантазия красок. На поверку — открыл реальную зависимость. А лучше сказать — увидел.

— Мне трудно спорить, я не знаток.

— Думаешь, я знаток? — засмеялся Иван Васильевич. — Поневоле начнёшь кое в чем разбираться, когда тебя это окружает. — И неожиданно спросил: — Кстати, ты не можешь достать набор цветных японских фломастеров? Может, кто из знакомых бывает за границей?

Я хотел сказать: только бывший муж моей будущей жены…

— Нет.