Следователь

Зато мальчишка почти ничем не напоминал второго псионика — Арчибальда, хотя, разумеется, не мог быть никем иным. Черные, набриолиненные волосы, зачесанные набок, черный костюмчик, черная сорочка, черный галстук — мальчишку-Арчибальда словно одели для похорон богатой тетушки. И жуткая гримаса на лице — смесь ярости и искренней детской обиды в пропорциях один к одному — перемешать, но не взбалтывать.

Арчибальд атаковал первым. Детские руки взлетели над головой, затанцевали, сплетая тяжелый воздух жестяными кружевами; взревел ветер, поднимая воротничок аккуратно выглаженного костюмчика, сдувая с надгробных плит пожухлые цветы и огарки поминальных свечей. Воздух сгустился, собрался над головой старика-Вивальди в тяжелую черную кувалду и рухнул вниз.

Вивальди засмеялся. Так рокочет прибой в прибрежных скалах, когда надвигающийся шторм бросает водяные валы на каменные бастионы, орошая пеной твердыни берегов. Псионик поднял острогу и описал ею над головой круг.

Тень, уже готовая раздавить внезапно постаревшего псионика, разлетелась в клочья, враз утратив всю свою кажущуюся материальность. Вивальди снова захохотал, и резко выбросив вперед руки, направил острогу на Арчибальда.

Но тот, как оказалось, был вовсе не лыком шит. Ослепительная сфера голубого пламени, сорвавшаяся с острия остроги, вдребезги разлетелась о стену непроницаемой черноты, которая от удара не разорвалась, а разъехалась, подобно театральному занавесу, выплескивая на Вивальди поток ледяного ветра. Псионик заблокировал удар рукоятью своего орудия, но Фигаро видел, что это далось ему большой кровью: лицо Вивальди исказила гримаса боли, а в бороде заискрились кристаллики льда.

А мальчишка-Арчибальд уже шел в атаку: детское лицо треснуло, разлетелось осколками фарфоровой маски, и наружу из иллюзорной оболочки потекла живая, стонущая чернота, не имеющая формы, но чем-то напоминающая два крыла огромной птицы, застилающие низкий небосвод. Следователя тут же затошнило. Фигаро, наконец, понял, что происходит: его сознание, «на лету» превращающее битву двух псиоников во что-то, более-менее приемлемое для восприятия, стало давать сбои.

«Вивальди… Я вижу его так, потому что чувствую его силу… Древнюю силу, огромную силу, но лишенную зла. Отстраненную, как цунами или торнадо. А этот Арчибальд… У него серьезные проблемы с психикой. И сейчас я вижу проекцию его безумия в свою собственную голову. Силы небесные — спасите и помилуйте!»

…Детский костюм черной тряпкой упал на землю. Исчез мальчик с блестящими от бриолина волосами, осталась только титаническая воронка рыдающей тьмы, вырывающая из земли кресты, надгробия, режущая землю, выдергивающая из-под поросших травой холмиков рассыпающиеся в гнилую щепу гробы, плавящая небо, всасывающая в себя весь этот на скорую руку сляпанный мирок. Реальность загрохотала и выплюнула шипящим эхом:

«С-с-с-сдаеш-ш-ш-шся?»

Вивальди усмехнулся в усы. Почесал затылок. И сказал:

— А хрен тебе.

Острога описала в воздухе полукруг и ударила древком в землю.

А затем Вивальди начал расти.

О нет, это вовсе не значит, что он вдруг раздулся в неуклюжего гиганта, как это умеют делать мастера-колдуны, освоившие базовое заклятье «Пространственной конвертации». Просто в голове у следователя повернулась некая умственная линза, и вдруг стало ясно, что мир вокруг на самом деле очень маленький — не больше чем те пейзажи из цветных камушков, что заключают в стеклянные шары с игрушечными блестками «снега», а Вивальди — очень большой. Настолько большой, что весь местный универсум по сравнению с ним не больше бильярдного шара.

Вот только Арчибальд, к тому времени уже полностью превратившийся в воронку абсолютной тьмы, он него не отставал.

Они встали друг напротив друга: темнота и шторм, размахнулись и ударили. Ударили так, что мир — и этот, очередной, куда менее очевидный его слой — не выдержал вновь, разлетевшись на куски.

Фигаро почувствовал, что падает.

* * *

Падать было скучно.

Как говорил личный шут его превосходительства рейхсканцлера Гейгера III, «…шутка, сказанная дважды, превращается в навоз». Фигаро мог бы полностью согласится с всемирно известным комиком, бардом, астрономом и философом, который даже после смерти не расстался со своим колпаком с бубенцами — падать ему уже осточертело.

На сей раз он рушился в глубокий темный колодец бескачественного пространства, над которым вспыхивали зарницы и грохотали громы отдаленного сражения — там бились два псионика. Но сюда, до следователя долетали лишь отголоски, чему он был безмерно рад. Фигаро чувствовал себя глубоководной рыбой: пройдись по равнине океана самое страшное цунами — он бы его не заметил.

Зато падать было комфортно. Дна у колодца, судя по всему, не было, что следователя также вполне устраивало. Можно было расслабиться и ни о чем не думать, позволив силе притяжения или тому, что заменяло ее в этом, вне всякого сомнения, временном мире, тащить свое сознание в бездну с действительно большой буквы «Б», что Фигаро, не без удовольствия, и проделывал.

«Фигаро!»