Следственный эксперимент

— Уже сгорел, — отвечает органист и постукивает себя по груди. — Это пепел. Мне пятьдесят шесть лет, а кто я? Кому играю? Старушки соберутся, поплачут о Христе, безбожных днях и христопродавцах. Так половина из них глухие. Кто слушает меня? Один вы. Да, вы правы, сгорел, в рутине этой погряз…

— А что вас, так сказать, засосало? — любопытствую я.

— Обстоятельства, — отвечает органист. — Ведь как получилось. Смотрите. Я — органист. А после войны, когда были силы и охота, — органисты почета не знали, это теперь в моду вошло — орган, орган, светский, разумеется, орган в национализированных костелах. А тогда нет, скрипки, фортепиано, вокал — этим да, уважение и оклад. Учиться негде, выступать тем более. Хотел в Вильнюс податься или Ригу — там традиции, культура, — так пан Вериго отговорил. Органиста у него не было, погиб. Женился вот еще непонятно зачем. Так и остался у разбитого корыта. Одно утешение, что дочь в люди выйдет. А между прочим хочу сказать, играю профессионально. У меня есть пластинки — записи известнейших органистов, я сравнивал — не уступил бы на каком-нибудь конкурсе. Правда, пан Вериго?

— Пить надо меньше, — неопределенно отвечает ксендз. — Они не пьют.

— И мне хочется на пластинку, — говорит органист. — Исполнение ведь следа не оставляет. Отыграл, звуки разлетелись, и все — забвение. Или вот, загноится палец, один пальчик, мизинчик хотя бы, отхватят его, и — конец музыканту.

— А где вы учились на органиста? — спрашиваю я.

— Я, можно сказать, самоучка. Сначала у костельного органиста каликантом был — меха качал, он мне основу дал, потом в каунасской семинарии вторым органистом. Вот там был учитель — мастер. Сейчас таких нет.

Он опять наклоняет графинчик, и ксендз Вериго, слушая тихое бульканье настойки, мученически вздыхает.

— Ну что вы так осуждающе глядите на меня? — спрашивает его органист. — По-вашему, пан Вериго, если вы не пьете пива, так весь мир не должен его пить, а только думать о совершенствовании и воспитании воли.

— Господи, — морщится ксендз. — Пейте, пейте. Пожалуйста.

— Пан Луцевич, — спрашиваю я, — вы не помните, кто из людей, которые были сегодня в костеле, носит сапоги?

— Жолтак, — отвечает органист. — Он всегда в сапогах, зимой и летом.

— А кроме него?

— Кроме него, никто сапоги летом не носит. Какой дурак будет париться в такую жару. Только он.

— А Белов как был одет?

— Не знаю. Я его не видел. Когда Луцевич за органом, значит, он за органом. По сторонам не глядит.

— Выходит, вы и экскурсантов не видели?

— Этих видал. Слышу — топот, гляжу — припожаловали. Я им, конечно, кое-что и сыграл.

— Ну и зачем? — неодобрительно спрашивает ксендз.

— Можно и пошутить, — говорит органист. — Им все равно, они духовной музыкой не умиляются. Разрядка нужна. Играть тяжело, не думайте, что сел и трум, трум, трум, как на балалайке. Вы-то, пан Вериго, должны знать. Ну, Серый, выпьем.

Серый при этих словах взвился в воздух, как коршун, упал на тарелочку с колбасой и спикировал в спаленку, унося в зубах добычу.

— Ах ты, холера! — вскричал ксендз и кинулся его преследовать.

— Оставьте, оставьте терзать бедное животное, — засмеялся органист. Жалко вам кусочка колбасы!

— Нет, ты не кончишь добром, — приговаривал ксендз Вериго, гоняя кота полотенцем, — ты скоро у людей изо рта начнешь выдирать, разбойничья рожа. Тебе уже все равно, что гости, что не гости. Я тебе покажу колбасу.

Обманным маневром кот вырывается из спаленки и уносится в прихожую.

— Нет, ты не уйдешь от меня! — направляется туда же ксендз. — Я тебя под землей найду! — но тут погоню за дерзким котом прекращает короткая трель дверного звонка.

— Это за мной, — говорю я удивленному ксендзу. — Мой помощник, от Жолтака возвращается.

Но я опять не угадываю — поздними визитерами оказываются Буйницкий и Петрович.

— О, кого я вижу! — радостно шумит органист. — Милости прошу к нашему шалашу. Присаживайтесь.

— Да, да, присаживайтесь, — бормочет ксендз и покорно подчиняется органисту, который требует рюмки для новых участников этой тайной вечери.

— Э-э-э, пан ксендз, — мямлит Буйницкий, — видите ли, он хочет уехать…

Петров виновато опускает глаза:

— Да, Адам Михайлович. Вы уже не обижайтесь, извините, но я вынужден отказаться. Не смогу. Мне и в костел как-то боязно будет входить.

— Вы что, так суеверны? — спрашивает ксендз. — Впрочем, как вам угодно. Мы вам должны за работу. Завтра рассчитаемся. Вас это устроит?

— Ничего не надо, — отказывается художник. — Сделал я немного, можно сказать, ничего…

— Правильно, — ободряет его органист и поворачивается к ксендзу. Оштрафуют нас за эти росписи, чует мое сердце.

— Я хочу вам сказать, — говорю я художнику, — что вам не следует покидать городок без разрешения следователя.

— Я понимаю, я понимаю, — поспешно заверяет Петров.