Следствие не закончено

А может быть… Ведь не написано, что убит. Разве не бывает таких случаев? Вон у Елизаветы Кочетковой три года известий от мужа не было, а потом объявился, освободили из плена.

Давно отгорел костер. Золой и легким пеплом покрылось то место, где когда-то плясал веселый огонек, и земля кругом остыла, и пепел разлетелся по ветру. А все-таки где-то глубоко под золой долго, непонятно долго, теплится крошечный, неяркий уголек. Давно бы пора и ему угаснуть, а он все цепляется за жизнь.

Так же цеплялась за надежду и Маша Бубенцова: «Может быть, Федор Васильевич еще и объявится». Сердобольные поддерживали, приводили разные примеры, правда, чаще всего слышанные из третьих уст. Скептики сомневались: «Где там! Объявился уж небось на том свете».

Окончилась война. Начали сперва поодиночке, а затем и небольшими группами возвращаться в район и расходиться по домам солдаты.

Все реже и реже говорила Маша Бубенцова с подружками о Федоре, а потом и совсем перестала вспоминать его на людях.

Жила она теперь одна. Мать Федора, рано потерявшая мужа и в хорошее время часто прихварывавшая, не вынесла утраты. Скончалась тихо и безропотно, как свеча погасла.

— Видно, уж там с Федей свижусь, — были последние материнские слова.

Еще больше замкнулась в себе Маша. Даже среди людей ходила, как по лесу. Но все-таки некоторые наблюдательные догадывались, что Марья Бубенцова все еще своего мужика ждет.

А то для какой радости она крышу перекрыла? Для кого так старается на работе? И корову держит, и поросенка кормит, и одевается чисто.

Прошла осень, зима. И наступил недоброй памяти тысяча девятьсот сорок шестой год.

Не радостными оказались для колхозников Тамбовщины эти первые послевоенные весна и лето. Уже в начале мая совсем по-летнему начало припекать и сушить землю солнце. И ветер откуда-то дул целыми днями, не переставая, тоже необычный — не влажный и мягкий весенний ветерок, а сухой, порывистый, знойный, ветер — суховей.

Проходили дни, недели, а над горизонтом не появлялось ни одной тучки. Только иногда с полден застилала небо до половины свинцово-желтая муть, через которую солнце просвечивало тяжелым багровым шаром.

А дождя все не было и не было.

Уже в начале лета стали пропадать на высоких местах даже не успевшие как следует подняться хлеба. Все больше и больше появлялось на полях, обычно ласкающих в это время глаз изумрудной зеленью, бурых пятен, зловещих следов шагающей по колхозным землям сухой беды.

Шел только первый мирный год после долгой изнурительной войны. Большую еще недостачу испытывали колхозы и в машинах, и в тягле, и в инвентаре, а главное — в людях. И трудно было человеку в таких условиях бороться со стихией.

Вот в это угрюмое время и вернулся в родное село Федор Васильевич Бубенцов.

Его появление удивило всех колхозников не меньше, чем удивил бы дождь, пролившийся с безоблачного неба в жаркий полдень.

Бубенцов не пришел и не приехал, а ворвался, именно ворвался в село на мотоцикле. Как снаряд, пронесся он по сонной безлюдной улице, оставляя в воздухе желтый, долго не оседающий след пыли. Круто развернулся, подкатил к палисадничку своего дома и застопорил машину.

Однако сошел с мотоцикла не сразу. Долго смотрел то на калитку, то на закрытые изнутри занавесочками окна, ожидая, что вот покажется жена или мать.

Но занавесочки не колыхались, калитка не отворялась, и никто из родных не встречал вернувшегося с фронта героя. А вернулся — герой! Восемь боевых наград — орденов и медалей — было приколото и привинчено к новенькой гимнастерке.

— Федор Васильевич, а ведь это ты!

Только услышав сбоку возглас, Бубенцов оторвал взгляд от своего дома и увидел, что со стороны улицы к мотоциклу уже собирается народ. Подбегали все новые и новые люди, смотрели на Федора и не верили своим глазам. Вот уж кому не пропасть!

— Я самый. Здравствуйте! Мои как?

— Ничего, слава богу… То есть мамаша твоя преставилась прошлым летом об эту пору. А жинка здравствует. Тебя ждала, ждала, да и ждать устала, — путаясь от все еще не прошедшего изумления, забормотал сосед Бубенцова, Александр Камынин. Затем, повернувшись к стоящему рядом подростку, приказал: — А ну, Павлунька, беги на проса, покличь Марью Алексеевну. Бож-жа мой, радость бабе какая!

— Не дождалась, значит, мать, — Федор стянул с головы фуражку.

Обнажил голову и Камынин и другие. Одна пожилая женщина всхлипнула:

— А я вот сыночка не дождалась, Феденька.

— Да-а… — неопределенно сказал Бубенцов и медленно сошел с машины.

И вот тут-то все заметили, что одна нога у Федора не гнется. Неживая будто. Так оно и оказалось — вместо левой ноги у Бубенцова был протез. Изменило все-таки в последние недели чуть ли не четырехлетней войны боевое счастье одному из лучших водителей пробивной танковой бригады.

Конечно, не один Федор Бубенцов был такой. И большего лишались люди, А разве мало его товарищей, тоже молодых, тоже сильных, так же любивших жизнь, не увидели, как, словно в первый раз за четыре года, взошло лучистое майское солнце над привольно вздохнувшей после победы русской землей?