Следствие не закончено

Но смерть каждого была только росинкой крови, которую терял в смертельной схватке исполин народ. И тот, кто умом и сердцем, каждой клеточкой своего существа чувствовал, что жизнь его, слитая с жизнью всего народа, не может оборваться в решительной схватке за отчизну, — стоял насмерть и завоевал бессмертие!

Так почему же член партии и сильный духом человек, Федор Бубенцов, совсем потерялся, когда в первый раз услышал сказанное о нем слово — «инвалид»?

Как мог он, вернувшись домой, на родную приветливую землю, сказать своей Машуньке:

— Не писал, чтобы не обнадеживать попусту. Хотел прекратить… все. Поскольку ненужный я стал человек.

— Федя! — Ужас прозвучал в возгласе Маши.

— Самому себе ненужный. Поняла?

Но Маша не поняла. Да и сам Федор не понимал тогда, что слова «ненужный самому себе» — нехорошие.

Потому и закрутил Федор свою жизнь трескучей каруселью, покатил ее по легкой дороге, как гремящую от пустоты бочку под гору.

Пил, гулял, а иногда и буйствовал. Ничего не давал, но много требовал. Как же — ведь он герой! Он свою кровь пролил, ногу потерял! Должны уважать его люди?

«Нет, не должны! А если и уважали когда-то, теперь перестанут».

Как гром поразили Бубенцова эти слова, сказанные прямо в глаза ему Иваном Григорьевичем Торопчиным. Да и весь последующий разговор в чайной потряс и запомнился надолго.

4

Мрачный и задумчивый, вернулся он в тот вечер из района, куда выезжал чуть не каждый день «повеселить душеньку»; мрачный и, что удивило его жену, трезвый.

Долго возился в сенях, обивая снег с полушубка и валенок. Войдя в избу, тихо разделся у порога и, не сказав ни слова, прошел за занавеску. По скрипу кровати Маша догадалась, что муж улегся, и не на шутку обеспокоилась. Подождала еще немного, прислушиваясь, потом спросила:

— Нездоровится тебе, Федор Васильевич?

— Здоров, — послышалось из-за занавески.

Но ответ мужа еще больше встревожил Машу.

— Тогда… может быть, покушаете? — сказала она, не отрывая темных пугливых глаз от занавески.

Кровать вновь заскрипела, и показался Федор Васильевич. Он медленно прошелся по горнице, остановился перед женой.

— Да… учить дураков надо. Да как учить!

— Уж как водится, — поддакнула Маша.

— Только не подумай, что это я про себя, — подозрительно глядя на Машу, сказал Бубенцов. — И никому обо мне плохо высказываться не позволяй. Слышишь? Хоть бы и Торопчину Ваньке. Ишь ты, наставник какой нашелся! А то мы без ваших советов не обойдемся. Дай срок, поклонитесь еще все Федору Бубенцову!

Но хотя и пытался Федор Васильевич такими словами возвеличить сам себя и прежде всего в собственных глазах, а все-таки чувствовал, что пока это только слова. Заносчивые, но пустые. И сам не заметил Бубенцов, как меньше чем за год потерял самое дорогое, что приобретал долгими годами честного труда и укрепил воинской доблестью, — уважение людей.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Просторное, свежесрубленное из пахучих, смолистых бревен помещение правления колхоза «Заря» неярко освещено светом керосиновой лампы, незаслуженно прозванной лампой-молнией. Тягучими паутинными слоями колышется в воздухе махорочный дым. По отпотевшим стеклам окон змейками сбегают капли.

— Может быть, последний снег зима дает. Золотой снег! А почему на поле сегодня выходила только вторая бригада. А первая? А третья? Вот уж верно говорится: умного беда учит, а дураков косит!

Отчеканив последнюю фразу отрывисто и зло, как пулеметную очередь, Федор Бубенцов замолчал и огляделся.

Девятнадцать коммунистов колхоза сидят с раскрасневшимися от духоты и волнения лицами. Все смотрят на Бубенцова, но смотрят по-разному: одни с одобрением, другие с любопытством, а некоторые и с испугом. Никто не ожидал от него такого резкого выступления. Федор Васильевич и на собрании-то чуть ли не первый раз после возвращения с фронта появился.

— Неверно говоришь, Федор Васильевич, — обиженно отозвалась от окна звеньевая Дуся Самсонова, — из моего звена тоже пять девчат сегодня на снег выходили. А навозу сколько мы вывезли за эту неделю!

Скуластое и упрямое, туго обтянутое кожей лицо Бубенцова сердито. Топорщатся небольшие колючие усики.

— Ну, пять, а в бригаде вашей сколько? Шестьдесят пять. Нет, видно, засуха не только землю, а и мозги людям припекла. Ведь весна, вот она, за дверями. А мы что? Только письма надежные сочиняем в райком да обком. Дескать, клянемся, вот-вот все соберемся, дай только в лаптях разберемся! Да я бы на месте Ивана Алексеевича заявился в наш знаменитый колхоз потиху, выбрал из плетня жердинку гладкую да вместо агитации — вдоль спины, начиная с первофлангового, с секретаря… Хоть и дружок мне Торопчин.

— Ай-яй-яй! — Сидящий близко от Бубенцова небольшой, юркий, всегда взъерошенный бригадир третьей бригады Камынин неловко заерзал по скамье, живо представив себе жердинку в руках Бубенцова.

— Ты такой — мужик ласковый! — насмешливо протянула густым, почти мужским голосом невысокая, бровастая и смуглая доярка Анастасия Новоселова.

— А что, не нравится моя басня?