Следствием установлено

Ему со студенческой скамьи запомнился рассказ одного из старейших следователей Прокуратуры Союза ССР на встрече со студентами. Следователь рассказал об одном из своих дел, связанных тоже с самоубийством. Человек стрелял из пистолета в висок. Выстрелил, а пуля, ударившись о кость, не пробила ее, а рикошетом обошла вокруг черепа, прошила кожу, как иголкой. Патрон оказался с подмокшим порохом, удар пули был слабым. Бельгийский браунинг, из которого стрелял комендант, из трофейных, патроны военного времени, оружие не из надежных. Желание покончить с собой могло быть вполне искренним. А что еще и оставалось после совершенного им преступления?

Психологически точно построить допрос дело сложное. Хотя и наслышался немало об Охрименко на фабрике, но этого было недостаточно, чтобы с полной достоверностью представить себе, что это за человек. Кто он по характеру? Холерик с перевесом к повышенной раздражительности и вспыльчивости? Но в годы, которые он провел на фабрике, никто не заметил за ним вспыльчивости, скорее, нелюдим, скорее, флегматик с уравновешенным характером. А если учитывать, что в послевоенные годы не постарался приобрести определенной специальности, то, стало быть, инертен?

Но уж во всяком случае он не сангвиник. Сангвиник неспособен усидеть многие годы в вахтерском кресле, да и никто не заметил в нем ни доли общительности до получения злополучных писем.

Замкнутость, однако, есть свойство и меланхолика, а меланхолик робок и склонен к душевной панике. Стрельбу он мог открыть не от дерзости, а из страха, из чувства ложно понятой обреченности. И эта обреченность должна была возникнуть до выстрелов в жену. А выстрел на почве ревности? Что это? Всеохватывающая любовь или возведенный в невероятную степень эгоизм?

Всеохватывающая любовь — редкое чувство, и как-то оно не увязывалось с образом нелюдимого человека, пусть даже и по своей должности старшего среди вахтеров, но равнодушного к своей общественной роли. Такая любовь способна подвигнуть человека на большие свершения, а он даже и не пытался дотянуться хотя бы до образовательного уровня своей жены. Она экономист, а он всего лишь комендант фабричной охраны, а ему ли, офице-ру-фронтовику, не были открыты после войны все дороги? Даже в мелочах проглядывало их неравенство в бытовой культуре. Квартира носила следы ее хозяйского догляда, а он за месяц успел загадить ее.

Осокин пытался воссоздать характер Охрименко и по его действиям после выстрелов в жену. Если бы он был матерым преступником, ибо жестокость, с какой было совершено убийство, могла навести и на такую мысль, то он предпринял бы все, чтобы тут же скрыться. Человеку честному скрыться невозможно, он не может жить под личиной и вне общения с людьми, на это способен только подлинный преступник. Никаких попыток скрыться не было предпринято. Если бы это преступление было бы заранее обдумано, то незачем стрелять в жену дома, можно было найти какой-то иной способ ее убить. Вспышка ревности, вспышка дикого эгоизма. Именно дикий эгоизм и сделал руку нетвердой, когда стрелял в себя. В последний миг дрогнула рука, сработали защитные рефлексы эгоизма.

С этим предположительным построением характера преступника Осокин и переступил порог палаты. Охрименко сидел на краю кровати в нижнем белье, опустив ноги на пол. В зубах дымилась сигарета. Грудь опоясана бинтами, выпирающими бугром через открытый ворот рубахи. Забинтована и кисть левой руки. Врач представил Осокина и сразу вышел из палаты.

Перед Осокиным сидел громоздкий мужчина, значительно старше его, седой. Его серые глаза не выражали ни тревоги, ни беспокойства, взгляд их был неподвижен и сосредоточен.

Охрименко явно был поглощен какой-то одной, подавляющей все его чувства, тяжелой мыслью.

— Будете допрашивать? — спросил он глухим голосом.

— Угадали! — ответил Осокин. — Вы же понимаете, Прохор Акимович, что выстрел даже в свою грудь не может замкнуться на медицине.

— Понимаю! — мрачно сказал Охрименко.

— Вы в состоянии объяснить: что случилось?

Охрименко глядел мимо, в пространство, не мигая.

— Не очень-то в состоянии, — ответил все тем же глухим голосом, чуть ли не полушепотом. — Жизнь опостылела, вот и случилось…

— Очень уж она должна была опостылеть, чтобы себе в грудь стрелять, — заметил Осокин, — По крайней случайности вы остались живы…

— В другой раз осторожнее буду, — промолвил довольно решительно Охрименко.

— Это как вас понимать? — спросил Осокин. — Было неосторожное обращение с оружием?

Охрименко наконец-то поднял глаза на Осокина, мелькнула в них ироническая усмешка.

— Не подыскивайте за меня объяснений! Я и сам не пойму, как это так получилось, стрелял, а жив остался! Стрелять на фронте обучен.

Охрименко не сводил тяжелого взгляда с Осокина.

— Немцы с июня сорок первого обучали…