Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Место человека в природе: «Записки охотника»

Тургенев вызывал восхищение своих соотечественников как величайший литературный портретист среднерусского ландшафта; созданные им пейзажи выражают романтическую тоску по целостности в единении с природой. Тургенев любил природу отчасти и по причине ее гармонии и самодостаточности – тех качеств, которых лишен и в которых нуждается человек. В то же время он был солидарен с романтиками, утверждавшими, что люди в своей основе – та же природа, и главная задача поэта – раскрыть это единство и восславить его[249]. Но быть полноценной частью гармоничной и целостной природы индивидуум может лишь при определенных условиях, о которых и идет речь в «Записках охотника». Первое и простейшее из этих условий – способность человека к естественной импульсивности, по сути своей эгоцентричная, а порой и аморальная. Примером героя, живущего по воле импульса и, кажется, думающего только о себе, является крестьянин Ермолай, спутник охотника. Во втором очерке цикла «Ермолай и мельничиха» его герой вступает в любовную связь с женой мельника, не любящей мужа. Хотя рассказчик, подслушавший разговор любовников и передающий его читателю, здесь не осуждает Ермолая за его поведение хищника, в другом месте текста, описывая отношения Ермолая с его собственной женой, он отмечает в них «какую-то угрюмую свирепость».

В самодостаточности и моральном одиночестве Ермолая есть что-то асоциальное. Он не груб, как Зверковы, бывшие хозяева жены мельника, чья фамилия указывает на их звероподобие. Но мы точно не знаем, любит Ермолай жену мельника или нет. Иное отношение к природе, более сложное и глубокое, менее хаотичное, чем у Ермолая, требует осознанного признания человеческой слабости, что Ермолаю как будто не свойственно.

На другом конце спектра отношений с природой находится Лукерья из «Живых мощей», которой дано обрести радость в жизни, хотя она полностью парализована. Другие персонажи «Записок охотника», расположенные между двумя этими крайностями, как крестьяне, так и дворяне, пытаются найти выход, преодолеть отсутствие личностной цельности и трагизм жизни. В качестве реакции на эту проблему самые неординарные среди крестьян обращаются к народной мистике, не менее сложной, чем ее возвышенный немецкий романтический аналог. Один из таких крестьянских мистиков и идеалистов – Касьян из рассказа «Касьян с Красивой Мечи»[250]. Рассказ выстроен на сравнении Касьяна и охотника-рассказчика, и здесь, в «перевернутой» схеме, типичной для Тургенева, Касьян выступает в роли мыслителя, а охотник-наблюдатель – персонаж, который постоянно находится на периферии крестьянской и дворянской жизни – человека действия. Эта особенность рассказа нуждается в демонстрации посредством более детального анализа текста, поскольку проза Тургенева всегда только показывает и почти никогда не рассказывает.

Как и во многих других очерках цикла, начальная сцена «Касьяна с Красивой Мечи» при ее кажущейся случайности задает тон всему, что за ней следует.

Охотник-повествователь едет в тряской тележке с опытным кучером, который пытается избежать встречи с похоронной процессией. Увидев ее, кучер закрывает глаза, возможно, сочувствуя горю провожающих покойника. Он старается проехать по дороге до того, как путь ему пересечет процессия, так как, по народной примете, встреча с покойником предвещает человеку беду, приближая его собственную смерть. Вскоре после этого перегревается и ломается ось телеги, и этот несчастный случай, как и встреча в пути с умершим плотником Мартыном, символизируют трагизм человеческой жизни. Все, что мы строим для защиты и усовершенствования нашей жизни, обречено на уничтожение вместе со строителями.

Встреча с Касьяном происходит в интерлюдии, когда передвигаться в повозке стало невозможно и путешествие прервалось. Касьян живет вне практических маршрутов жизни, вне путешествия по жизни, как если бы принял решение не участвовать в абсолютно бесплодных попытках ее поддержать и сохранить. У него нет постоянной работы в крестьянском сообществе, он чувствует мистическую связь с природой, позволяющей ему, как он уверен, использовать заговоры и налагать заклятия. Как и у Лукерьи, его тело деформировано, но у него сладкий голос певца – его голос был «удивительно сладок, молод и почти женски нежен»[251].

Ниже приводится значительный фрагмент текста, позволяющий нам проникнуть в глубину философского смысла этого рассказа.