Следующая история

Священник прохаживался вдоль поручней. Судя по всему, он был уже почти невесом, от качки корабля он чуть парил над палубой. «Дом Антонио Ферми» — так он представился, а когда я все же поднял на него глаза, удивленный этим DOM,[46] добавил: «Доминус, каноник ордена бенедиктинцев». Ферми, Харрис, Денг, Мюссерт, Карнеро, Декобра — эти слова были нашими именами. Мы протянули друг другу клочки своих жизней и плыли теперь все вместе, с этими чужими, странными, еще трудно усваиваемыми обрывками через океан. Ими могли быть и другие жизни, иные формы случая. Когда путешествуешь не один, то всякий раз непременно — с чужими, незнакомыми людьми. «Я видел, как вы разговаривали сами с собой», — сказал он.

Еще раз, но теперь уже вслух, громко, я прочел последнюю строфу шестой оды, мне не хотелось лишать себя этого удовольствия, ведь не каждый день встретишь человека, для которого латынь — язык еще живой. На второй строке он подхватил и продолжил своим разреженным, дребезжащим стариковским голосом — две римские цапли на море.

«Вот уж не подозревал, что бенедиктинцы читают Горация».

Он засмеялся: «Всегда бываешь кем-нибудь еще — до того как стать бенедиктинцем» — и удалился, паря, как в танце. Теперь я узнал о нем чуть побольше, но что делать со всей этой информацией? Разве это плавание мне не надлежало совершить одному? Что объединяло меня с ними, что у них было общего со мной? «Наверное, у меня была тысяча жизней, а взял я лишь одну», — вычитал где-то. Значило ли это в данном случае, что у меня тоже могли быть те, другие жизни? Разумеется, я не принимал решения родиться в двадцатом веке в Нидерландах, так же невозможно было и профессору Денгу выбрать Китай. У патера Ферми шанс родиться католиком, бесспорно, более очевиден в Италии, чем в каком-либо ином месте, но сама Италия или двадцатый век вместо третьего или пятьдесят третьего — это опять же попадало исключительно в концепцию случая. В немалой степени ты существовал еще до того, как сам смог во что-то вмешаться. Алонсо Карнеро совершенно не под силу изменить то, что бабка его была расстреляна фашистами во время гражданской войны в Испании; так что получалось — мы просто подставляли друг другу зеркала образцов нашей случайности. Доведись мне называть «мною» личность Петера Харриса — и я был бы не только вечно пьяным ничтожеством и бабником, но еще и экспертом по задолженности стран «третьего мира», а случись мне быть капитаном Декобра, то я обладал бы не только прямым, как свеча, торсом и пронзительными льдисто-синими глазами, но и опытом бесчисленных перелетов, я несчетное число раз на «джетлайнере» ДС-8 пересек бы тот самый океан, через который тащился теперь внутри металлической оболочки этого безымянного судна. Чтобы углубиться в их жизни, потребовалась бы жизнь такая же длинная, как и все их жизни, вместе взятые, а ввиду невозможности этого ты так и оставался сидеть над бессвязными разрозненными обломками, faits divers.[47] Некогда профессор Денг написал диссертацию о сравнении западной и древней китайской астрономии. Прекрасно. Харрис не любил светловолосых женщин и жил поэтому в Бангкоке. Можно поздравить. Журналист, он объездил весь «третий мир». А патер Ферми служил когда-то просто священником при кафедральном соборе в Милане. «Вам знаком этот собор?»

Ну еще бы. Я с удовольствием презентовал его бездушному «Путеводителю по Северной Италии» д-ра Страбона, где мне удалось превратить этого каменно-лирического мастодонта в подобие супермаркета «Хема», сквозь который можно гнать туристов толпами.

«Здание это было для меня тем же самым, что и ад». Высказывание достаточно веское в устах священника. «Много лет я принимал там исповеди. Вам, по крайней мере, не приходилось заниматься ничем подобным». Что соответствовало действительности. Я попытался представить себе это, но у меня не получалось.

«Когда я выходил в собор из ризницы, меня уже начинало мутить, я ощущал себя грязной тряпкой, расстеленной на полу, об которую все они приходили вытирать свои жизни. Вы не знаете, на что способны люди. И вы никогда не видели так близко те физиономии, лицемерие, похотливость, провонявшие постели, корыстолюбие. И они возвращались всё снова и снова, и всё снова и снова ты был вынужден прощать их. Но ведь тогда ты самым гнусным и омерзительным образом становился их сообщником, становился частью тех связей, из которых они не в силах были вырваться, частью нечистот их характеров. И я сбежал, я ушел в монастырь, человеческие голоса я мог выносить лишь в тех случаях, когда они пели». И он удалился, пританцовывая от качки.