Следы

Мы очень обрадовались твоему письму о том, что Грегу становится лучше. Моя любовь к тебе настолько сильна, что, если бы она посадила семечко клевера, оно бы разрослось в целый луг.

Люси

III

26 марта 1900

Дорогая, милая Джуди,

В своём понедельничном письме ты попросила меня написать побольше о дедушке. В последние дни он начал больше времени проводить в своей комнате и стал более подавленным. Кажется, и писать-то о нем особо нечего. Так что после прочтения твоего письма я решила поговорить с ним, чтобы набрать материала для своего следующего письма.

Олимпия — нет, я не ухожу от темы — стала хуже слышать. Как ты и сама знаешь, у неё некоторое время была небольшая глухота; но в последние дни она притворяется, будто совершенно оглохла. Я говорю притворяется, потому что она глуха только тогда, когда рядом Ирен. И я задалась вопросом: правильно ли Олимпия поступает?

Несколько месяцев мне казалось, что лучше всего обсудить вопрос о правильном и неправильном с дедушкой. В прошлом году, когда я хотела с ним это обсудить, он наказал мне «искать прекрасное» и сказал, что лучше ненадолго отложить мой вопрос.

И вот вчера, после того как мы с Нилом сделали быстрый круг по южной стороне ранчо (Нил был так мил. Он дал мне прокатиться на Дите Вторника, а сам взял себе Дитя Четверга), чтобы подрумянить мои щеки, потому что дедушка любит, когда я выгляжу свежо, я пошла к нему и постучала в дверь.

Полагаю, что лишь великий человек, подобный дедушке, способен заставить других, совершенно даже не важных людей чувствовать себя на вершине мира, когда они находятся рядом с ним.

Я рассказала ему о том, что меня беспокоит. Он от души посмеялся и сказал, что по Юму, которого он как раз сейчас читал, Олимпию можно оправдать. Юм, сказал он, был историком и философом восемнадцатого столетия — лучшим даже философом, чем историком, — который утверждал, что практичность — главная составляющая добродетели.

— Понимаешь, — объяснил он, — согласно этому джентльмену, пока действия Олимпии приносят пользу, они не могут считаться неправильными.

И вот так вот он сменил тему и начал говорить о преданности. Все это было очень интересно, так как было связано с дедушкой; но все же это в основном была все та же история о семье Квилтеров, об их смелости и преданности со времен Кромвеля, — думаю, мне не стоит снова здесь повторяться. Дедушка, конечно, знал, что я уже слышала все это тысячу раз, и объяснил, что у него на то есть своя цель: поскольку Ирен теперь стала членом нашей семьи, мы обязаны и с ней разделить нашу преданность.

— Тогда, — спросила я, — если бы ты не шутил, то ты действительно думал, что неправильно со стороны Олимпии притворяться глухой?

И вновь дедушка меня расстроил, сказав, что я еще мала, чтобы понять Юма.

Я взяла в руки свой блокнот и пошла к выходу. Дедушка спросил, что у меня там. Я сказала ему, что принесла блокнот, чтобы записать все, что он мне расскажет о правильном и неправильном. Он спросил, что же я там записала. А я ничего не записала. Ему стало обидно. Я поспешила объяснить, что это ничего не значило. Но он был все еще обижен. Я предположила, что возможно стоит спросить тетушку Грасию о том, что меня волнует. Она так тонко разбирается в хорошем и плохом.

Дедушка сказал: «Боже упаси». И снова добавил, что я еще слишком мала, чтобы пытаться вникнуть в вопросы морали. Он сказал, что может быть я дам ему записать несколько простых правил поведения в мой блокнот, которых я могу придерживаться, пока не стану постарше. Он взял мой блокнот и записал:

«Милая Люси Квилтер. Будь гордой. Будь преданной. Будь веселой. Будь милосердной, а не справедливой».

После этого я вышла из комнаты и в коридоре встретила дядю Финеаса. Она с ним разговаривала. Она ушла. Я сказала дяде Финеасу (потому что Ирен была вся в розовом и в голубом, и в золотом):

— Как она хороша!

Он погладил меня по голове и скорчил рожицу.

— Я хочу сказать, — пояснила я, чувствуя, что слово «хороша» звучало немного экстравагантно — ну, вот тетушке Грасии можно сказать «хороша», — как мила, как нежна.

— Да, — сказал дядя Финеас, — мила и нежна как картонная коробка.

Дядя Финеас недолюбливает Ирен.

И тогда я сказала ему (потому что подумала, что он должен знать), что дедушка поведал мне о том, что мы должны разделить с Ирен нашу преданность. И что преданность — одна из серьезнейших традиций нашей семьи. Дядя Финеас сказал:

— Звучит так, будто мы открываем клуб преданности Квилтеров.

Можешь себе представить, в каком ужасном настроении находился дядя Финеас, чтобы критиковать дедушку.

Позже тем же вечером, когда я показывала Нилу свои новые правила поведения, к нам зашел дядя Финеас. Нил их ему показал, спросив моего разрешения.