– Знаешь, когда видишь ребенка, его лицо так и светится невинностью? Она пропадает, когда мы вырастаем, и возвращается к нам лишь в старости и дряхлости. Но порой все же замечаешь эту невинность в людях. Им даже не приходится говорить – все написано у них на лицах. У них есть внутренняя радость, внутренний покой. Надеюсь, ты видишь проблески этого у меня на лице.
Он сидел без очков и серьезно смотрел мне в глаза.
– Взгляни на меня – видишь ее или нет?
Я внимательно посмотрел на него, несколько смущенный прямотой вопроса. Он и правда светился – у него были румяные щеки и ясные и честные глаза. Но мне показалось, что я заметил и кое-что еще – легкий налет давнего гнева, который ему приходилось подавлять. Казалось, его умиротворенность только зарождалась и была такой хрупкой, что мне было страшно проверять ее на прочность.
Решив уйти от ответа, я задал новый вопрос: постоянна эта умиротворенность или ее приходится непрестанно поддерживать?
– Работать приходится каждый день, – сказал он. – Это ежедневное странствие, которое подразумевает постоянное обновление. Отпустив себя, я сегодня был бы жалок. Покой, которым я наслаждался последние несколько лет, непостоянен. Он может исчезнуть в любую секунду.
Мы свернули тенты, задубевшие на солнце. Когда мы пошли дальше, рюкзаки стали казаться легче. Дорога привела нас в болото. Ветер незаметно обдумал мокрую траву. Эберхарт остановился и наклонил голову, чтобы прочесть молитву, которую написал сам. Он читал ее нараспев, как старый поэт-ковбой, и его голос звучал туманной искренностью.
Он сказал, что молитва пришла к нему в один день, когда он пересекал континент от мыса Хаттерас в Северной Каролине к полуострову Пойнт-Лома в Калифорнии. Он записал молитву на диктофон, который носил с собой, и расшифровал запись, добравшись до дома. Он не без гордости отметил, что останавливался, только чтобы посмотреть незнакомые слова в словаре.
Когда мы дошли до границы с Луизианой, стало жарко. Рубашка Эберхарта стала просвечивать розовым. В одном из магазинов по пути я наполнил свою бутылку водой из-под крана. На улице, открыв ее, чтобы сделать глоток, я поморщился: вода пахла керосином. Эберхарт сказал, что в этих краях такое случается.
– В прошлых двух-трех местах мне сказали: «Слушай, ты это пить не станешь», – объяснил он. – Одна женщина даже предложила: «Просто подойди к холодильнику и возьми бутылку воды». Вода здесь мерзкая на вкус.
Хотя Эберхарт практически жил на улице, его, похоже, не слишком печалило загрязнение окружающей среды. Конечно, он его не поддерживал, но скептически относился к попыткам ужесточить законы об охране природы. Он считал личную свободу неприкосновенной, поэтому все, что могло ее ограничить, казалось ему опасным.
– Бог поселил нас на земле, чтобы она давала нам средства к существованию, – пояснил он. – Нефть – природный ресурс. Так что да, в конце концов мы ее израсходуем. Но будем надеяться, что, прежде чем это случится, им удастся расщепить молекулу водорода, а потом, черт возьми, мы снова отправимся на Луну! Но что нам делать до тех пор? Неужели мы должны достать плуг, впрячь в него лошадь, построить деревянный дом, отапливать его дровами и сражаться с индейцами? Что нам делать? Господь ведь
Я сказал ему, что меня удивляют его слова. Его минималистический образ жизни наталкивал на мысль, что он рекомендует и другим оставлять на планете меньше следов.
– Я с радостью об этом поговорю, но навязывать тебе свой образ жизни я не стану, – ответил он. – Вот что происходит… Все это мне навязывают. Мне это претит. Мне все это противно. Если я хочу купить самолет и заправить его тысячью галлонов топлива по пятьдесят долларов за галлон, и если у меня есть деньги на это, отцепитесь от меня!