Следы на воде

В древних книгах человеку праведному часто дается небесное имя посредника. Посредника между человеком и Богом, посредника между одним человеком и другим, посредника между человеком и тайными законами природы. Праведнику, только праведнику вверялась роль посредника, дабы никакие узы воображения и страсти не могли ограничить или исказить его способность к прочтению. «Et chaque être humain (и можно добавить: et chaque chose) crie en silence pour être lu autrement»69.

Именно поэтому так важно свободное расположение сердца. Все Церкви рекомендуют эту духовную добродетель: она хранит нас от житейских волнений и делает нас открытыми для божественного откровения. Однако ни одна Церковь не говорит прямо: будьте чисты в делах и мыслях, чтобы примирить людей и вещи незамутненным взглядом. Здесь сливаются поэзия, справедливость и критика: все три являются формами посредничества.

Что же есть посредничество, как не совершенно свободная форма внимания? Против нее работает то, что мы, часто неоправданно, называем страстью: лихорадочное воображение, фантастические иллюзии.

Можно сказать, что справедливость и воображение – это противоположные термины. Пристрастное воображение, одна из самых неконтролируемых форм мнения, – своего рода сон, в котором мы все живем и действуем, – не может привести ни к чему иному, кроме как к воображаемой справедливости. Этим отличаются, например, справедливость страсти Электры и справедливость духа Антигоны. Одна полагает, будто можно двигаться от одного обвинения к другому, перемещаясь по звеньям общей неразрывной цепи. Вторая действует в мире, где закон необходимости не имеет силы.

Справедливому, вопреки тому, что от него обычно требуют, не нужно воображение, а только внимание. От судьи мы ждем правдивости и ошибочно будет называть его этим словом, если мы будем взывать к его «воображению». Чем может стать такое воображение, как не неизбежным произволом, насилием над реальностью? Справедливость (правдивость) – это пылкое внимание, лишенное всякого насилия над своим предметом, равно далекое от поверхностности и от мифотворчества.

«Справедливость, золотое око, гляди». Образ совершенной неподвижности, целиком обращенной во внимание.

Поэзия – то же внимание, прочтение разных планов, окружающей нас реальности, каковая и есть истина в образах. А поэт, сливающий и заново компонующий эти образы, – тот же посредник: между человеком и Богом, между одним человеком и другим, между человеком и тайными законами природы.

Греки были лишены воображения, их дух не оставлял места для фантазий. Их исполненное героизма неподвижное внимание (крайний пример, вероятно, Софокл) постоянно находило новые связи, разделяло и соединяло в нескончаемой попытке расшифровать реальность, как разгадывают тайну. Подобным образом китайцы на протяжении тысячелетий строили свое понимание вокруг «Книги перемен». Да и Данте, как бы странно это ни прозвучало, вовсе не поэт воображения, а поэт внимания: видеть души, корчащиеся в огне, наложить на гордыню свинцовый покров – высшая форма внимания, оставляющая в чистом несмешанном виде элементы главной идеи.

Искусство сегодня – это прежде всего воображение, то есть хаотичное смешение элементов и планов. И разумеется, это все не имеет никакого отношения к правде и справедливости (которые и в самом деле не интересуют современное искусство).

Так что если внимание есть ожидание, пылкое и бесстрашное принятие реальности, то воображение – это нетерпение, побег в произвол: бесконечный лабиринт без нити Ариадны. Поэтому древнее искусство аналитично, а современное искусство синтетично; искусство по большей части разрушительное, как и положено во времена, питаемые страхом. Ибо истинное внимание не ведет, как могло бы показаться, к анализу, но к синтезу, и оно находит свое разрешение в символе или в образе – одним словом, в судьбе.

Анализ становится судьбой, когда внимание, проникнув в переплетение времени и пространства, шаг за шагом сумеет перестроить их в чистую красоту образа. Это внимание Марселя Пруста.

Внимание – путь в сторону невыразимого, единственная дорога к тайне. Оно твердо укоренено в реальности, и тайна открывается только через знаки ее присутствия, заключенные в этой реальности. Символика священных книг, мифов, сказок, которые тысячелетиями питали и освящали жизнь, принимает самые конкретные земные формы: от Пылающего Куста до Говорящего Сверчка, от Плода Познания до Тыквы Золушки.

Перед реальностью воображение отступает. А внимание проникает в реальность, прямо или в виде символа (вспомним небеса Данте – подробный и божественный перевод литургии). И в конце концов оно и есть наиболее правомерная, абсолютная форма воображения. Без сомнения, именно о ней говорится в древнем тексте алхимиков, где рекомендуется применять «истинное воображение, а не фантазии». Речь идет очевидным образом о внимании, в котором присутствует воображение, но в сублимированной форме, подобно тому, как лекарство содержит яд. Наряду с прочими неточностями в языке, это принято называть «творческой фантазией».

И не так важно, привели ли создателя, в котором рождается это совершенное внимание, к этому мгновению длительные и мучительные поиски, или же оно явилось как озарение. Эта вспышка рождается из искры (происхождение ее и природа тем более загадочны, чем больше нам дается ключей к ее разгадке), она ускорена и подготовлена вниманием: так громоотвод притягивает молнию, так из молитвы является чудо, так поиск рифмы рождает вдохновение, которое польется из этой рифмы.

Порой это внимание целого рода, целой генеалогии, которое неожиданно вспыхивает от божественной искры: «Io posi li piedi in quella parte della vita di lа della quale non si puote ire più per disiderio di ritornare»70. Такая личность обладает всеохватным вниманием. Мир называет ее кратким и прекрасным словом «гений», обозначая того, в ком живет демон, кто воплощает в себе проявление неизвестного духа.

Будто джинна из бутылки, внимание сначала освобождает идею из образа, а затем вновь помещает идею в образ: подобно тому, как алхимики сначала растворяли соль в жидкости, а затем изучали, каким образом она вновь собирается в кристаллы. В этих двух различных, но одинаково реальных моментах оно членит мир и заново выстраивает его. Так вершится правда и судьба. Драматическое расчленение и выстраивание формы.

Высказывание и поэзия, им рожденная, очевидно, может быть лишь иероглифической поэзией, имеющей новую природу. И только новое внимание, новая судьба может ее расшифровать. Но слово открывается лишь внимательному взгляду, равному тому вниманию, которое его породило. Оно открывается своим земным и надмирным значением. Чем напряженнее было то внимание, тем большим уважением, тишиной и пространством окружено оно.

Каждое слово является в сонме своих смыслов, похожих на геологический разлом, – во множестве слоев различных пород, каждый по-своему окрашенный и наполненный, каждый предназначен вниманию того, кто это слово примет в себя и прочтет. Но для всех, когда оно чисто, слово – полный дар, объединяющий часть и целое: красота и смысл, неотделимые друг от друга, как в евхаристии. Как в том ее первом прообразе – в умножении хлебов и рыб.

Слово учителя, – гласит один еврейский рассказ, – являлось каждому человеку как тайна, обращенная только к нему одному и ни к кому другому, так что каждый ощущал полностью своей чудесную историю, которую учитель рассказывал на площадях и от которой вновь пришедший слышал лишь какой-то фрагмент.

<…>

Здесь внимание достигает своей наиболее чистой формы, и более точное имя ему – ответственность, способность отвечать за что-то или за кого-то, которая и питает в равной степени поэзию, понимание между людьми и сопротивление злу.

В самом деле, ведь любая человеческая, поэтическая или духовная ошибка есть не что иное, как невнимание.

Призывать человека, чтобы он не отвлекался, чтобы он неустанно оберегал свою способность ко вниманию от двойственности воображения, от лености привычки, от гипноза обычая, – значит ждать от него воплощения максимума его возможностей.

Это значит призывать к чему-то близкому к святости в эпоху, которая в слепой ярости и c леденящим душу успехом, кажется, добивается лишь одного – полного развода ума человека с его способностью ко вниманию.