Следы неизвестного

— Как ведет себя? — переспросил старший инструктор-воспитатель, капитан с устало-задумчивым взглядом. — Да по-прежнему. Нарушений режима нет. Молчалив. В контакт ни с кем не вступает. Держится независимо. Кажется, его побаиваются… Дважды прекращал в камере драки. Словом, с нашей стороны претензий к нему нет. Ну, а у него к нам — известные: незаконно, мол, держим…

Валентина попросила проводить ее в режимный корпус.

— Там будете допрашивать? Пойдемте, помещение есть…

В комнате для допросов — высоко расположенное, зарешеченное окно, стол, стул для нее, тяжелый коричневый табурет для подследственного.

— Конвой к двери нужен?

— Нет. Только пепельницу, если можно, — попросила Валентина.

— Сейчас принесут. И о Никандрове я распорядился. До свидания.

Через минуту тяжелая, обитая жестью дверь открылась. Пропустив вперед рослого Никандрова — Валентина узнала примелькавшееся на фотографиях в деле лицо, — вошел удивительно маленький и щуплый старшина в зеленой форме войск охраны. Он поставил на стол пепельницу, отошел к двери и вопросительно посмотрел на следователя.

— Спасибо, мне больше ничего не нужно, — Литовцева едва сдержала улыбку: «Ладно уж, иди, тоже мне, защитничек…»

Старшина вышел. Никандров продолжал стоять перед столом, держа руки за спиной.

— Здравствуйте. Моя фамилия Литовцева. Зовут Валентина Георгиевна. Мне передали ваше дело, поручив доследование его. Садитесь, — Валентина сказала все это сугубо нейтральным голосом, предоставляя ему возможность взять в разговоре тот тон, какой ему нравится.

— А вы не торопитесь меня сажать. До вас уже пробовали…

«Озлоблен? Или считает нахальство вторым счастьем? Попробуем сбить с него эту спесь».

— А вы не торопитесь кидаться в атаку, — холодно парировала она, — и все же садитесь. Ведь я вам новых обвинений не предъявляю… — он придвинул к себе табурет, — …пока.

Вот и первая реакция — не напускная: он на мгновение задержался в полуприседе, нелепо раскорячившись над табуретом, метнул на нее настороженный взгляд… Но тут же опустил веки, сел основательно и удобно, с легким вызовом привалился плечом к стене.

— Пока? — он усмехнулся. — Не люблю расстраивать красивых женщин, но вам досталось на редкость безнадежное дело.

«Все-таки нахал. И не из робких. Но довольно ординарен. Впрочем, попробуем еще…»

— Безнадежное? — она говорила все тем же бесцветным голосом. — Для кого? И потом, — она позволила улыбке чуть тронуть губы, — я надеюсь, вы мне поможете.

Он непонимающе глядел на нее, искал ответ, а она уже стерла с губ намек на улыбку и сидела бесстрастная, как стена камеры.

Никандров провалил этот небольшой экзамен на сообразительность.

Инертный, как брошенный с горы камень, он полез головой прямо туда, в нехитро замаскированную ловушку:

— Надеетесь, мои рыцарские чувства зайдут так далеко, что я начну таять под взглядом женских глаз и вязать для себя петлю?

Выигрывая в этом поединке двусмысленностей, она закончила четко и хладнокровно:

— Вы неправильно меня поняли. Я делаю ставку не на свое обаяние, а на ваш здравый смысл. У суда остались неразъясненными некоторые вопросы — в ваших интересах быстрее их разъяснить… если ваша версия выдержит это.

Тот же быстрый, настороженный взгляд. А она, не давая передышки, отвесила еще одну оплеуху:

— …Не заблуждаюсь я и относительно ваших рыцарских качеств. Причина вашего увольнения из армии мне известна.

Он заметно потускнел. Сглотнул слюну.

— Разрешите закурить?

Она небрежно придвинула к нему сигареты.

«Вот так. Нет, не дурак. Но не так уж и умен. Похоже, даже не заметил, что сболтнул лишнее: рассказывать ему, видно, есть о чем… Пусть постоянно чувствует это интеллектуальное превосходство над собой. Версия у него логична, но в чем-то поверхностна. Пусть захочет обосновать ее правдоподобными деталями. Если врет — концы не сойдутся…»

— Итак, Никандров, расскажите мне шаг за шагом обо всем, что вы делали вечером 7 марта, начиная с 17 часов.

То, что он рассказал, она сама могла бы повторить наизусть. Это были его последние показания.