Слепое Озеро

Правда. В чем бы она ни заключалась. Где же ее отыскать, эту «правду»? Почему она так притягательна и так неуловима?

– Я не люблю про это рассказывать.

Тесс демонстративно переступила с ноги на ногу.

– Это был несчастный случай?

– Нет.

Она снова заглянула в яму.

– По твоей вине?

Еще один крошечный шажок в ее сторону.

– Она… Я все сделал не лучшим образом. Я мог бы ее спасти.

– Но это ты виноват?

Картины из самых мрачных закоулков памяти. Бойфренд Порри, убийца. Бойфренд Порри рыдает. «Богом клянусь, я ее больше пальцем не трону. Просто я выпивши тогда был, братан». Бойфренд Порри в последний день ее жизни, воняет перегаром и потом, обещает испра- виться.

И я этому сукину сыну поверил. Значит, виноват?

Как теперь снова разобрать воздвигнутый монумент боли, в котором каждая нанесенная им самому себе рана оплакивает Порри?

Тесс хочет знать правду.

– Нет, – сказал он. – Я не виноват в смерти Порри.

– Но у этого рассказа конец плохой?

Шаг. Еще шаг.

– Бывают и такие рассказы.

Ее глаза заблестели.

– Я бы хотела, чтобы она не умерла, Крис.

– Я тоже.

– А у рассказа про меня хороший конец?

– Не знаю. И никто не знает. Но я постараюсь, чтобы он был хороший.

Из глаз Тесс покатились слезы.

– А пообещать, что будет, ты не можешь?

– Обещаю, что постараюсь.

– Правда?

– Правда, – сказал Крис. – Теперь дай мне руку.

Он подхватил ее на руки и ринулся прочь из галереи, к пожарной лестнице, стараясь опередить бешеные удары собственного сердца, и бежал до тех пор, пока не ощутил дыхание зимы и не увидел хоть немного солнца.

Часть четвертая Осознаваемость

Тридцать восемь

Не удивляйся, дорогой! Если тебе и кажется, что я говорю о предметах слишком возвышенных и заоблачных, то дело лишь в том, что я составляю приблизительный подсчет пути, пройденного в последнее путешествие[4].

Лукиан из Самосаты. Икароменипп. Ок. 150 от Р. Х.

Границу Огайо пересекли уже к самому концу длинного августовского дня.

На последнем участке пути машину вел Крис, Маргерит слушала музыку, а Тесс прикорнула на заднем сиденье. В конечном итоге они направлялись в Нью-Йорк, где у Криса были запланированы переговоры с издателем, но Маргерит высказалась за то, чтобы на выходные остановиться в доме ее отца – пара деньков мягкой декомпрессии, прежде чем снова нырнуть в мир.

То, как мало переменилась эта часть страны со времен прошлогодних событий, думал Крис, внушает оптимизм. На границе с Индианой обнаружился брошенный блокпост Национальной гвардии, немое свидетельство как кризиса, так и того, что он закончился; в основном же им попадались коровы и комбайны, стоянки грузовиков и границы округов. Многие дороги так и не автоматизировали, и какое же это было удовольствие – часами вести машину, поворачивая руль своими собственными руками, никаких тебе сообщений об опасном сближении, перехватов управления и следования протоколам, позволяющим избежать пробок. Просто человек и его машина, как и задумано господом.

У границы нужного округа он слегка подтолкнул Маргерит. Она сняла наушники и стала следить за дорогой. Слишком давно здесь не была, пожаловалась она Крису; выросшие вдоль старого шоссе, словно грибы, захудалые магазинчики, наркобары и дворцы свиданий ее обеспокоили. Однако центр городка оказался в точности таким, как она и описывала: столетнее здание полицейского участка, усаженные каштанами парки, о современности напоминают лишь трехлопастные ветряки на вершине отдаленного холма. Несколько церквей, включая пресвитерианскую, которой некогда руководил ее отец.

Теперь он вышел на пенсию и из домика священника переселился в более современный, на Баттернат-стрит к югу от центра. Крис доехал туда, следуя указаниям Маргерит, и припарковался у края тротуара.

– Тесс, просыпайся, – сказала ей мать. – Мы приехали.

Тесс выбралась из машины и сонно улыбнулась счастливому дедушке, встречавшему их на ступенях крыльца.

Маргерит опасалась за то, как пройдет знакомство Криса с отцом. Опасения оказались беспочвенными. Она с легким удивлением наблюдала, как отец сердечно жмет Крису руку и предлагает ему зайти.

За три года, прошедшие с ее последнего приезда, Чак Хаузер почти не изменился. Он был из тех мужчин, которые достигают вершины стабильной формы к среднему возрасту, а оттуда соскальзывают к семидесяти годам, уже толком не меняясь – все те же бородка с проседью, короткий ежик прически, почти незаметное брюшко. Носит все те же однотонные хлопчатобумажные рубашки, неважно, вышли они из моды или опять вернулись. Все те же голубые глаза, несмотря на недавнюю операцию на радужке.