Слепой. Живая сталь

– Что русские? – не предложив ему сесть, спросил Моралес. Он, не торопясь, откинул барабан револьвера, извлек из курящегося пороховым дымком гнезда стреляную гильзу и аккуратно вставил на ее место новый патрон. Гильза со звоном упала на дно украшающей письменный стол мраморной пепельницы, на краю которой, расправив крылья, сидел золотой кондор с рубиновыми глазами, покачалась немного, перекатываясь с боку на бок, и замерла.

– Похоже, устали от своих каникул, – конфиденциально склонившись к уху Моралеса, негромко доложил адъютант. – Пьют, ворчат и пристают с расспросами к Суаресу – интересуются, почему молчит человек, который их сюда вызвал, и когда, наконец, можно будет приступить к работе.

– Странные люди, – пожал плечами Моралес. – Я до сих пор не слышал о русских, которые предпочли бы работу бесплатной выпивке. Впрочем, их можно понять. Контакты?

– Никаких, даже по телефону. Один из них сразу по приезде позвонил домой, чтобы сообщить жене, что благополучно добрался до места, и с тех пор они ни с кем не связывались – подозреваю, что из экономии. Наши люди проверили все, что возможно, и не обнаружили ничего подозрительного. Кажется, никакой секретной миссии у них нет.

– Это только кажется, Карлос. – Генерал положил револьвер на место и задвинул ящик стола, сделав вид, что не заметил, как адъютант украдкой перевел дух. – Ни одно государство не отпустит своих людей работать на другое государство, не сделав хотя бы попытки их завербовать. Но это несущественно. Насколько мне известно, работы на главном конвейере в Сьюдад-Боливаре практически завершились. Пожалуй, пора пойти навстречу пожеланиям наших гостей и дать им, наконец, заняться любимым делом. Распорядитесь, чтобы их отправили на завод не позднее завтрашнего утра и обеспечили всем необходимым.

Чтобы дать уборщикам возможность навести в кабинете порядок, а заодно немного поразмыслить, генерал уединился в примыкающей к кабинету курительной. Здесь он отдыхал, здесь вел особо конфиденциальные переговоры и здесь же частенько ночевал на диване, который только с виду казался плохо приспособленным для полноценного ночного сна. Повалившись на это мягко пружинящее чудо конструкторской мысли в сфере функционального дизайна, Моралес закурил кубинскую сигару и, положив ноги на столик для курительных принадлежностей, погрузился в размышления.

О Торресе он не думал, с ним все было ясно. Старик сам подписал себе приговор, по глупости не только сунув нос, куда не следовало, но еще и распустив после этого язык. Конечно, молчание не спасло бы его, но могло продлить жизнь на несколько дней, недель, а может быть, и месяцев – месяцев, да, но не лет. Разобравшись с более насущными делами и проблемами, Алонзо Моралес непременно вернулся бы к процедуре прощания с команданте, внимательно просмотрев все сделанные в этот печальный день записи. В ходе такого просмотра факт присутствия садовника в непосредственной близости от гроба всплыл бы в любом случае, и старика все равно пришлось бы поставить к стенке. И хорошо, что он пришел сам: теперь, по крайней мере, можно быть почти на сто процентов уверенным, что он больше никому не проболтался об увиденном.

Генерал думал о русских – и о тех, что находились здесь, в Каракасе и Сьюдад-Боливаре, и о тех, что остались в далекой холодной Москве. Здешних можно было не принимать в расчет – это были простые исполнители, наверняка не осведомленные об истинной сути происходящего. Те, московские, были важнее, и последние известия, пришедшие из России, казались хорошими настолько, что генерал счел возможным отправить испытателей в Сьюдад-Боливар, не дожидаясь полного окончания зачистки.

Алонзо Моралесу нравилось работать с русскими. Это оказалось намного проще, чем он ожидал, потому что он и его российские друзья, дети разных народов, разговаривали на одном международном языке – языке коррупции. Российские партнеры владели этим хрустким эсперанто едва ли не лучше самого генерала, и он понимал их с полуслова – так же, как и они его.

Зачистка, конца которой он ждал целую неделю и пока что не дождался, была необходима. Все на свете имеет предел. Когда коррупция борется сама с собой, она улыбается. И иногда эта сытая улыбка становится такой широкой, что концы ее начинают предательски торчать из-за ширмы громких официальных заявлений и показательных судебных процессов, которой, как ладонью, коррупция прикрывает ухмыляющийся, жирно лоснящийся рот. Тогда улыбку приходится в срочном порядке ушивать, суживать – как правило, хирургическими методами. Генерал Алонзо Моралес привык действовать, как мясник, но, будучи человеком разумным и здравомыслящим, признавал, что не может служить эталоном, образцом для подражания, особенно когда речь идет о России. Там время мясников, если не кончилось, то уже подходило к концу; настала эпоха более тонких способов, до прихода которой сюда, в Венесуэлу, Моралес искренне надеялся не дожить.