Слепцы (ЛП)

– Я оглашаю себя слабой в бдительности, слабой в решимости и слабой в суровости. Моя неготовность к измене и мятежу наследников, неспособность заглянуть под маски скорби и долга, надетые ими, указывают на мою слабость в бдительности. Мое смятение, вызванное беспорядками и насилием, что сорвали слушания, и поспешное, опрометчивое суждение, не соответствующее принципам законности, указывают на мою слабость в решимости. То, что нарушители закона и мятежники были усмирены и раздавлены Флотом, хотя их следовало у всех на глазах сокрушить кулаком Арбитрес, указывает на мою слабость в суровости.

Тщательный формализм её тона был выбран самой Широй, поскольку Даст с начала заключения не требовал использовать определенную структуру или порядок слов во время сессий. На протяжении карьеры Кальпурния часто присутствовала на саморазоблачениях, и далеко не однажды руководила ими. Тогда она холодными глазами смотрела на обвиняемых, многие из которых срывались в истерику, сломленно хныкая о своих упущениях и бесчестьях, либо вопили, утверждая, что не сделали ничего плохого.

«Никто не может в точности знать о совершенном преступлении, кроме самого преступника и Его-на-Земле, – как-то раз сказал ей каратель Нкирре на Дон-Круа. – А для преступников саморазоблачение перед законом, возможно, остается единственной доступной и подходящей им формой служения».

Шира гордилась тем, с каким достоинством она исполняет эту службу. Ей хотелось верить, что нежелание сломаться перед Дастом не имеет никакого отношения к гордости.

– Моя слабость привела меня к упущению. Мое упущение – преступление перед законом Империума и в глазах Бессмертного Императора.

Удар.

– Огласи Арбитрес, какое наказание ты примешь за преступное упущение и за грех некомпетентности.

– Я приму любой вердикт и наказание, вынесенное магистериумом Лекс Империа и правосудием Адептус Арбитрес, – ответила Кальпурния. – Не к месту мне принимать что-либо иное.

Последнюю фразу Шира произнесла впервые, поскольку составила её ранее в тот день, когда читала судебные протоколы по итогам Усмирения Клеменции. Она радовалась, что вспомнила об этом. Кальпурнии хотелось верить, что дело здесь не в желании оставаться на шаг впереди Даста во всех деталях её наказаний и саморазоблачений.

По-прежнему стоя на одном колене, она высоко держала голову и старалась, чтобы выражение лица не стало вызывающим – для её же собственного блага, разумеется. Ведущий каратель и священник возвышались над Широй, безразличные, словно статуи, на протяжении двадцати безмолвных вдохов. Затем Даст поднял посох, взял его наперевес и повернулся к двери. Щелкнул запорный механизм, которым управлял младший каратель, наблюдавший за камерой через внутренний оптиконовый комплекс, и мужчины вышли, гремя сапогами по железной палубе. В камере остался лишь тончайший запашок пепла лхо. Прежде чем дверь захлопнулась на замок, Кальпурния несколько секунд смотрела в черный визор арбитратора с дробовиком, стоявшего у входа в камеру.

Шира ещё какое-то время не поднималась с колена: она считала, что немедленно вскочить и вернуться к работе значило выказать неуважение к саморазоблачению и его целям. Порой, если сессии шли одна за другой, Даст и Оровен вновь заходили в камеру, когда Кальпурния только начинала вставать. Порой, когда они внезапно появлялись посреди отрезка, предназначенного для сна, женщина могла ещё долго стоять на коленях, медленно уплывая в дрему, и только затем находила в себе силы для возвращения на тюфяк. Если сессия неожиданно начиналась во время её тренировки, то Шира содрогалась от напряжения, вызванного необходимостью сохранять неподвижность сразу же после выматывающих физических упражнений.

Определение моментов для саморазоблачений было настоящим искусством: паузы растягивались на целые дни, или же несколько сессий втискивались в полчаса, так что обвиняемый никогда не знал, как долго ему придется ждать следующего повеления огласить список своих преступлений, и как много времени это займет. Подобные методики развивались и совершенствовались на протяжении сотен поколений карателей, поэтому Шира не тратила сил на попытки угадать, какое расписание выбрал Даст.

Поднявшись, она кратко поклонилась аквиле на стене над тюфяком, вновь села за стол и вернулась к работе.

Пребывая в этом маленьком космическом инкарцерии на самых дальних рубежах Гидрафура, Кальпурния зачастую не сразу вспоминала, что является заключенной. Теперь забывать об этом стало сложнее – быстроходный дромон, на борту которого находилась её тюремная камера, возвращался к сердцу системы. До процесса над Широй оставались считанные недели, и постоянные размышления о суде отточили мысли женщины и добавили её эмоциям постоянного напряжения, в чем она отказывалась признаться самой себе.