Слепые души

Три дня, проведённые мной у Альбины — настоящее отдохновение: Якушев ни разу не потревожил меня, что даже удивительно. Но вместе с тем это настораживает: что-то он задумал? Почему затаился? Что он мне готовит? Без сомнений, это неспроста, но я не стала делиться своей тревогой с Альбиной, потому что она ясно дала мне понять, что не верит в это, а выглядеть в её глазах сумасшедшей мне не хотелось бы.

А вот Диана Несторовна неожиданно встаёт на мою сторону.

— Скажу откровенно: мне тоже не нравится этот Якушев, — заявляет она. — Уж слишком он сладкий да гладкий! Скользкий тип, и больше ничего. Уж не знаю, снюхался ли он с нечистой силой, только недоброе в нём действительно что-то есть, в этом я с Настенькой согласна.

Мы завтракаем втроём: я, Альбина и её старшая сестра. Сделав это признание, Диана Несторовна встаёт из-за стола, открывает окно и закуривает. Альбина, отодвинув тарелку, откидывается на спинку стула и молчит, а я принимаюсь за мытьё посуды: у Мадины сегодня выходной.

— Тебе не стыдно, Аля? — продолжает Диана Несторовна, выпуская дым длинными струями. — Девочка жалуется, что этот тип не даёт ей проходу, преследует и терроризирует её, а ты поднимаешь её на смех! Заявляешь ей, что она психически неуравновешенная! Если тебе этот Якушев сумел запудрить мозги, то я, в отличие от тебя, ему ни на грош не верю.

— Я знаю Андрея Фёдоровича достаточно давно и только с хорошей стороны, — говорит Альбина. — Ничего плохого я о нём сказать не могу.

— Но согласись, не станет же Настенька всё это просто так выдумывать? — возражает Диана Несторовна. — Никакая она не больная, этот паук просто присосался к ней и хочет питаться её светлой силой! Наш с тобой долг, Аля, — защитить её от него!

— Я не нуждаюсь в защите, — подаю я голос от кухонной мойки. — Ваше вмешательство не только ничего не даст, но и может быть опасно для вас же самих. Умоляю вас, держитесь подальше и от Якушева, и от меня. Я не хочу, чтобы вы пострадали.

Альбина вздыхает:

— Ну вот, опять…

Я со стуком бросаю тарелку в пенную воду на дне мойки.

— Всё, мне пора домой. Это затишье сводит меня с ума. Ему пора проявиться снова.

Альбина поворачивает голову в мою сторону.

— Я никуда тебя не отпущу, Настя.

— А я не стану спрашивать у тебя разрешения, — отвечаю я весьма резко. — Я свободный человек, и никто не имеет права ограничивать мою свободу. Мне нужно домой. Диана Несторовна, вы не могли бы меня подбросить?

— Разумеется, родная, — отвечает та, потушив окурок. — Если Якушев опять будет тебе досаждать, сразу звони мне. Я с ним разберусь.

Альбина молчит. Ей придётся звонить Мадине и отменять её выходной.

Домой я захожу не сразу: сначала я наведываюсь к родителям Ники. Я не могу отделаться от чувства вины перед ними, хотя они меня ни в чём не винят.

Мне открывает Надежда Анатольевна.

— Здравствуй, Настя, заходи.

Раньше я часто бывала у Ники дома, и здесь мне всё знакомо. Знакома эта тесная кухонька, этот маленький стол, старый линолеум, газовая плита. Надежда Анатольевна в знакомом мне шёлковом халате хлопочет у плиты: ставит чайник, убирает сковородки. Рассказывает новости:

— Бабушка в больнице с инфарктом… У Виктора опять почки, кучу денег надо на лекарства. Опять его с работы уволили… Кручусь, верчусь, из сил выбиваюсь… — Вздыхает, садится, устало улыбается. — Да нет, я не жалуюсь на судьбу. Угораздило вот только Нику… Тут на днях Ольга… — Поясняю: Ольга — сестра Ники. — Ольга с мужем и его родителями в гостях были. Так мне им в глаза посмотреть стыдно. Они хоть и не говорят ничего, а всё равно…

Мы молчим, слушаем шум чайника на плите. Тикают часы. На правой стороне оконной ниши пляшут солнечные зайчики: весна.

— Скрыть это не скроешь, — продолжает Надежда Анатольевна, зачем-то двигая туда-сюда сахарницу. — Перед людьми неловко… Как пятно какое-то.

— Не всё ли равно, что думают люди? — говорю я. На самом деле я мало чем могу её утешить, но ведь нужно что-то говорить, раз уж пришла! — Пусть думают, что хотят. С каждым может случиться… Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Пятно? Нет, это не пятно, а беда.

— Для нас — беда, — вздыхает Надежда Анатольевна. — А для других людей — пятно.

— Она сама отвечает за свои поступки, — говорю я. — Она взрослый человек, а вы ни в чём не виноваты.

Мать Ники горько улыбается. Эта улыбка старит её, сразу добавляет ей морщинок; в ней — усталость, боль и какое-то почти святое смирение.

— Может, и виновата… Недоглядела, недовоспитала. Что-то упустила. Люди ведь об этом в первую очередь думают.

— У вас хорошая семья, — говорю я. — Вам не в чем себя упрекнуть.

Надежда Анатольевна качает головой: видимо, она с этим не согласна. Я молчу, слушаю чайник. Он закипает, и Надежда Анатольевна заваривает чай. Достаёт и ставит на стол всё, чем они богаты, — с улыбкой святого смирения, от которого у меня щиплет глаза и сжимается горло. В воздухе висит несказанное: может, в этом есть и моя вина. Пляшут солнечные зайчики на стене, по улице идёт весна, и ей, нарядной и светлой, нет заботы о том, что у кого-то сейчас горе: солнце ведь светит для всех одинаково.